Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

19 марта. Предприятие реабилитации гидросферы.

Приказ Кормящего о дополнительном расследовании был датирован тринадцатым числом со сроком исполнения пятнадцатого. Инспектор Облсовпрофа вызывал нас четырнадцатого. Тогда в секретариате мне вручили ответ Кормящего от двенадцатого числа на мою докладную на Атамана от первого числа. Однако о приказе разговора не было. Таким образом, и ответ и приказ датированы задним числом, то есть после появления инспектора с моим письмом в газету.

Теперь Кормящему вновь придется топтать своих вассалов. Я трачу очередную ночь на машинописное изложение допроса, анализирую несоответствие написания документов и событий, спрашиваю, подкрепляются ли все действия Панча имеющимися правами, отмечаю поведение комиссии при первичном расследовании. Тот же состав продублирован в приказе. На каком основании комиссия сможет изменить решение, если к предыдущим показаниям не прибавилось ни одного нового слова?

Санта-Клаус пунктиром дублирует фрагменты расследования в своей докладной. Секретарь с энтузиазмом регистрирует пачку машинописных листов.

Дом. Этот человек.

Меня охватывает спонтанный ужас. Успеваю осмыслить только значение ветра, фар локомотива и гула. После этого мне остается только соглашаться — да, эти лица страшны, да эти люди безжалостны, да, они готовы в любой миг наброситься. Когда мой взгляд прыгает по кабелям, замечаю, что отражения повернуты в мою сторону — что-то не так? Нет, они несчастны, нет, они сами в перманентном страхе, нет, они не причинят мне вреда.

Бывают дни, когда космос не отвечает на мои отчаянные сигналы, и я оказываюсь вне игры. Рассчитывая на выживание, я обращаюсь к идеям и схемам, я безответно осеменяю бумагу — искры нет, и мне не выдоить более двух-трех фраз. Они остаются, взятые боем у бытия, без продолжения — они не покидают память годами, но не имеют развития и могут быть лишь вплавлены в конструкцию, обрамлены вербальным багетом, они сами, может быть, форма, но я не чувствую надобности представлять кому-либо подобные метеориты, и вытяжки прозы вроде бы и бесполезны.

Имея отрицательный опыт, нахожу избавление в шатании. Странствую транспортом и пешком, посещаю памятные мне места, я все же рассчитываю на игру...

Я расположен в кресле в обнимку с общей тетрадью, жена стрижет ногти, дети спят, теща читает. Ситуация — не моя, и я моляще устремляю взгляд в ночное небо. Я мог бы проследить подобные траектории взгляда у близких, но я не собираюсь выделять чужую личность: я — один, я — автор. Недоступное большинству — моя обуза. Я искренне пытался переключить себя на иной тип энергии: торгаш, политик — меня изнуряют нищета и травля. Такой же, как все, — я мечтал об этом...

Гонг. Руки Полипа отягощены сетками с пельменями.

— Я привез тебе два акта — распишись: первый — на явку завтра к десяти часам утра в кабинет главного инженера для получения акта о травме, второй — о том, что ты ознакомлен с необходимостью через две недели уйти в отпуск. — Соболезную доле прораба. Он покачивает головой-камертоном: «Ненормированный рабочий день» — и фальцетом: — Мне за это не платят!

— Да еще с грузом.

Упаковки, словно камбала, деформированы прессом часа пик.

— Взял двадцать пачек — холодильник на участке сломан, все раскисло, приеду — придется отварить, все равно в морозилку не вместится, — поедим неделю пельмени. — (Он произносит «пелемени».)

— А зачем акты?

— Главный инженер сказал: «С этим человеком можно беседовать только на бумаге».

20 марта. Кабинет главного инженера. Сатисфакция.

Судьба научила меня воспринимать ее фортели как должное. Нетривиальность ситуаций — каприз сюжета. Чем взбесить нежитей? Рука заправляет лезвие в станок. Легендарные кудри спархивают на линолеум.

Я — в дверях кабинета. На моем черепе рефлексирует лампа.

За столом — тройка.

— Администрация предприятия приносит вам свои извинения за неправильное ведение первоначального расследования, — голос Казнокрада вибрирует, как у кукольного человечка. Он мог бы растрогать своим убожеством, если бы не его ненависть ко мне, выданная дрожью пальцев и нетерпеливым нервным помаргиванием.

Атаман и здесь не в состоянии связать два слова. Пытаясь присовокупить свои соболезнования, он вдруг инкриминирует мне обман администрации неотгулянным отпуском за прошлый год. Как ветер из мешка, извлекается подписанный мною акт.

— Я не совсем понимаю, товарищи, вы приглашали меня, чтобы вручить акт и извиниться или для нового головомоечного тура?

— Конечно, для извинения, — кудахчет резидент месткома.

— Я тебе обещал акт — ты его получил, — так жмурится кот, когда его награждают по морде.

— Акт — ваша любезность или объективное решение комиссии по расследованию?

Я еще не подписал документ, я могу уйти, машина, гул которой сопровождает мое появление, может быть запущена на полные обороты — они чувствуют это.

— Конечно же, решение комиссии, — Атаман прикрывает Панча своим корпусом.

— Скажите, почему решение комиссии изменилось на положительное, если за время дополнительного расследования ею не было получено ни одного по сути иного документа, чем первоначально? Я и мой капитан были обвинены в подлоге документов, на это имелись свидетели, заседание профкома намеревалось адресовать дело в прокуратуру. Могу я знать, на основании чего моя травма признана производственной?

Немая сцена. Еще один удар в нарушение ГОСТов всех допусков общения.

— Дело в том, что Облсовпроф прекратил всякие расследования по поводу вашей травмы и признал ее полученной на производстве, — решается ринуться на выручку Казнокрад.

— Так это не ваша любезность? — Я тычу веником в ощеренную морду.

Остается расписаться в акте формы Н-1, гдев графе 15.1 «причина несчастного случая» вписано: «Личная неосторожность».

В приемной секретарь торжественно предлагает мне расписаться за ответ Кормящего, который еще странствует в заказном конверте. Мне дозволяется почитать один из дублей. За нарушение законности Атаману объявлен выговор. Панчу — служебное взыскание.

Город. Возвращение.

Зажигалка скользит в жирной руке. Огонь не погаснет от бензиновой влаги? Улыбаюсь опечатке и вновь как бы изучаю памятник самодержцу. Вокруг — люди. Кто-то догадался, но не решил, разумно ли обнаружить знание. Кому-то, допускаю, любопытно. Должностным шагом приближается милиционер. Еще не все? Да, еще не все. Но даже если я вспыхну, то, может быть, успею добежать до канала? Недалеко живет приятель. Подальше — мать. Наискосок через площадь удавился поэт. Остальное — словно