Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Когда я уезжал и наш автомобиль был уже подан к крыльцу замка, мне сказали, что больная, к удивлению всех, выскочила из своей комнаты в коридор, чтобы посмотреть, как говорили, якобы на меня. Причина, мне кажется, тут была другая: Чайковская хотела лично убедиться, действительно ли я уезжаю и не была ли это, с моей стороны, лишь уловка, чтобы под предлогом отъезда с нею познакомиться. Большинство душевнобольных (но также и авантюристов) бывают до удивления находчивы и обладают какой-то изощренной хитростью, присущей лишь им одним. «Смотрите, смотрите, – указывала мне с довольством Т. Е. Мельник, – наша-то больная выскочила в коридор, хоть еще раз посмотреть на вас, а вот когда уезжал брат герцога, она этого не сделала! Вон она стоит в этом окне, пожалуйста, поклонитесь ей на прощание – она будет очень довольна!» Я поклонился, глядя наверх в сторону указанного окна, ничего, впрочем, в нем не разбирая, и автомобиль тронулся.

Мои окончательные впечатления? Их и слишком много, и слишком мало. Много – из-за бесчисленных мелочных подробностей; мало – из-за почти одного сложившегося из этих подробностей крепкого убеждения: г-жа Чайковская, или как ее еще называли, Шанцковская, отнюдь не великая княжна Анастасия Николаевна. Кто она в действительности, я не знаю, да это для меня лично уже слишком второстепенный вопрос. Ответ на него, вероятно, рано или поздно будет получен с исчерпывающей полнотой, чувствуется лишь по всем моим впечатлениям, что эта девица душевнобольная или в высшей степени истерична. Разобраться более определенно в этих, бросающихся, впрочем, в глаза, ненормальностях я как не специалист не в состоянии. Авантюристка ли она? Вряд ли. Если и авантюристка, то авантюристка маленькая, случайная, не прирожденная. Большие авантюристки если и бросаются, не желая спасения, ночью в воду, то лишь в конце своих неудавшихся приключений, а до этого они упорно желают жить и блистать. А эта, бросившись в грязный канал, не успела даже начать свою игру, для которой, по ее позднейшим словам, она и прибыла якобы в Берлин. В ее «авантюризме» повинны главным образом другие, вначале ее невольно обманувшие, заставив ее поверить в ее «высокое происхождение», а затем и сами ею уже вольно обманутые. Но и этих других как-то не хочется особенно винить: в их заблуждениях чувствуется много искреннего, а также и горячей любви к царской семье. Если бы этих хороших побуждений у них не было, то и сами заблуждения не были бы в них так упорны. Да и больная скорей бы поправилась. В этой причудливой «игре жизни» всегда много тяжелого для обеих сторон. Для полного успокоения обеих партий, конечно, необходимо снять полную «загадочность» этой девушки, то есть возможно скорее выяснить точно ее происхождение или вылечить ее от ее больного самовнушения. Избавив себя от предвзятой идеи, она избавит от этого же и своих покровителей. Только в этом последнем случае возможен конец легенды, волнующей не одни только узкие русские круги. Но пока больная будет убеждена, что она настоящая великая княжна, и ее в этом будут поддерживать, этот конец не наступит, несмотря на самые яркие разоблачения, судебные и иные следствия. Всегда у нее найдутся убежденные сторонники, которые будут продолжать смущать и других. История и жизнь подтверждают это слишком часто. И еще от одного воспоминания я не могу отделаться, возвращаясь сегодня домой: встреча с Чайковской живо напомнила мне другую встречу почти с такой же душевнобольной девушкой-самозванкой и точно так же убежденно себя считавшей великой княжной. Ее случай был намного более труден для исполнения, так как произошел еще при жизни и при полном почете царской семьи. Это было давно, на второй или третий год войны, когда в один из гатчинских лазаретов императрицы-матери поздним вечером неожиданно появилась великая княжна Татьяна Николаевна и стала обходить больных, расспрашивая их о ранениях и передавая им привет от ее родителей. Великая княжна была в обычном тогда для нее платье сестры милосердия и приехала из Царского Села в сопровождении своей молоденькой «фрейлины» и пожилого артиллерийского генерала. О ее посещении сейчас же дали знать начальству и докторам, спешно прибывшим в лазарет и дававшим «великой княжне» при ее обходе почтительные разъяснения. В лазарете, как всегда бывало в подобных случаях, царило самое приподнятое настроение, и раненые были довольны, была довольна и сама высокая посетительница, высказывая свое полное удовлетворение всем виденным. Все могло бы окончиться к общему благополучию, если бы у одной дежурной сестры милосердия, полковой кирасирской дамы, не возникли некоторые сомнения, и она этими сомнениями не поделилась со мною по телефону: «Не можете ли вы приехать к нам сейчас в лазарет, – говорила она. – У нас творится что-то странное… Только что приехала к нам в лазарет из Царского Татьяна Николаевна… доктора повели ее по палатам, она здоровается с ранеными, те ей громко хором отвечают, а я видела ее, правда, в потемках при входе и не узнала. По-моему, это совсем не она, а кто-то другой. Но быть может, я и ошибаюсь, помогите нам разобраться, в чем дело». Я приехал в лазарет, когда «великая княжна», окончив обход, опускалась по ярко освещенной уже лестнице, окруженная оживленною толпою раненых и докторов. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что эта ничего общего с подлинной Татьяной Николаевной не имела. «Да это совсем не великая княжна, – шепнул я одному из знакомых мне докторов, – она какая-то странная…» Тот смутился, но, видимо, быстро сообразил, в чем было дело, выбежал вперед и находчиво предложил: «Пожалуйте, ваше высочество, в эту комнату – мы вас почтительнейше просим расписаться на память в книге посетителей». Но больная сразу же почувствовала возникшее к ней недоверие и стала волноваться: «Нет, нет, зачем в эту комнату, там раненых у вас нет. Прикажите мне скорее подать автомобиль, я очень тороплюсь в Царское, мама меня уже давно ждет». Ее все же уговорили «в ожидании автомобиля» войти в одну из пустых лазаретных комнат, заботливо усадили в кресло и стали обращаться с удвоенной почтительностью. Но она стала еще более волноваться, нервно перебирать в руке платок и как-то растерянно оглядываться по сторонам. На лице ее появилась жалкая, смущенная, как будто бы в чем-то извиняющаяся улыбка; она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Совершенно с такой же смущенной, взволнованно-растерянной улыбкой, как будто прося в чем-то прощения, прощалась со мной и Чайковская в день моего отъезда из Зееона и точно так же беспомощно комкала платок в своей дрожащей руке. «Великая княжна» оказалась ненормальной дочерью одного зажиточного царскосельского купца, поставщика высочайшего двора, с малых лет влюбленной в царских дочерей и старавшейся во всех мелочах им подражать. Вся комната ее была увешана фотографиями семьи государя. Ей как-то удалось ускользнуть от обычно очень строгого надзора своих домашних и настолько хорошо представить себя Татьяной Николаевной, что, сев в поезд без билета, обманула не только поездную прислугу, но и находившихся случайно в одном вагоне с нею молоденькую провинциальную сестру милосердия и даже столичного артиллерийского генерала. В подлинности «великой княжны» эта столь находчиво составленная ею для себя «свита» не сомневалась ни одной минуты. «Мы только с сестрицей радовались, – рассказывал генерал, – нашей неожиданной встрече с царской дочерью в общем вагоне и, конечно, с величайшей готовностью исполнили ее желание проводить ее до лазарета ее бабушки».