Омут. Оборотная сторона доллара. Черные деньги - Росс Макдональд

— По крайней мере, сто тысяч долларов. Наличными.

— Это как раз десятигодовое мое жалование. Откуда они у него?

— Он говорит, что это семейные деньги, но я совершенно уверен, что он врет.

Он снова посмотрел на фото, будто его немного путало двойное имя Мартеля.

— Я уверен, что у него нет семьи.

— Вы имеете представление, откуда он происходит?

— Полагаю, что он латиноамериканец, может быть, мексиканец в первом колене. Он говорил с явным акцентом. Его французский был лучше английского.

— Возможно, он все-таки француз?

— С именем Фелиц Сервантес?

— Мы не знаем также, настоящее ли это его имя.

— По документам можно узнать его настоящее имя, — сказал Таппинджер.

— Но в его папке их нет. Предполагалось, что он поступил в Латиноамериканский Государственный колледж до того, как он оказался здесь. Может быть, они могут нам помочь?

— Я выясню. Мой прежний студент преподает на французском факультете в этом колледже.

— Я могу связаться с ним. Как его имя?

— Аллан Бош, — он назвал имя по буквам. — Но я думаю, что будет лучше, если я сам свяжусь с ним. Мы, университетские преподаватели, имеем определенные, я бы сказал, подходы, когда разговариваем о наших студентах.

— Когда я могу узнать результаты ваших разговоров?

— Завтра утром. Сегодня я очень занят. Моя жена ждет меня к обеду, а я еще должен вернуться обратно, чтобы просмотреть свои записи к двухчасовому уроку.

Вероятно, на моем лице мелькнула тень неудовольствия, так как он добавил:

— Послушайте, старина, пойдемте ко мне обедать.

— Я не могу.

— Но я настаиваю. Бесс будет просить также. Вы ей очень понравились. Кроме того, она может вспомнить что-то и о Сервантесе, что я позабыл. Помнится, он произвел на нее впечатление, когда был у нас в гостях. А люди, признаться, не мое ремесло.

Я сказал, что встретимся у него дома. По пути я купил бутылку розового шампанского. Мой брифкейс начал разваливаться.

Бесс Таппинджер была в хорошеньком голубом платье, с напомаженными только что губами и в облаке духов. Мне не понравился игривый огонек в ее глазах, и я начал испытывать сожаление по поводу бутылки с розовым шампанским. Она взяла бутылку из моих рук с таким видом, будто собиралась разбить ее о корпус судна.

Обеденный стол был накрыт свежей льняной скатертью, перекрещенной следами от складок.

— Надеюсь, вы любите ветчину, мистер Арчер. Все, что у меня есть, это холодная ветчина и картофельный салат. — Она обернулась к своему мужу: — Папаша, что говорят винные путеводители о ветчине и розовом шампанском?

— Уверен, что они соседствуют очень хорошо, — произнес он отрешенно.

Таппинджер утратил свое возбуждение. Стакан шампанского не возродил его. Он рассеянно жевал свой бутерброд с ветчиной и задавал мне вопросы о Сервантесе-Мартеле. Мне пришлось признаться, что его бывший студент разыскивается по подозрению в убийстве. Таппинджер покачал головой по адресу рухнувших надежд молодого человека.

Шампанское привело в возбуждение Бесс Таппинджер. Она хотела нашего внимания:

— О ком вы говорите?

— О Фелице Сервантесе. Ты помнишь его, Бесс?

— Предполагается, что я помню?

— Я уверен, что ты помнишь его — молодой испанец. Он пришел в наш кружок «Французский ледокол» семь лет назад. Покажите его фотографию, мистер Арчер.

Я положил ее на льняную скатерть около ее тарелки. Она узнала Мартеля сразу же.

— Конечно, я его помню.

— Я так и думал, — многозначительно произнес профессор. — Ты часто вспоминала о нем впоследствии.

— Что вас поразило в нем, миссис Таппинджер?

— Он мне показался приятным, сильным, мужественным. — В ее глазах блеснул злой огонек. — Мы, факультетские жены, устали от бесцветных, унылых лиц ученых личностей.

Таппинджер не удержался и возразил:

— Он был блестящим студентом. У него была страсть к французской цивилизации, являющейся величайшей после Афин, и удивительно чувствительное восприятие французской поэзии, при этом не забывай о недостаточности его подготовки.

Его жена наливала новый бокал шампанского.

— Ты гений, папаша. Ты из одного предложения сделаешь пятидесятиминутную лекцию.

Возможно, она хотела лишь слегка задеть мужа, о чем говорила ее милая улыбка, но слова прозвучали зло и неуместно.

— Пожалуйста, прекрати звать меня «папашей».

— Но тебе же не нравится, когда я называю тебя Тапсом. И потом — ты отец наших детей.

— Детей здесь нет, и я вполне определенно не твой «папаша». Мне всего сорок один.

— Мне только двадцать девять, — сказала она, обращаясь к нам обоим.

— Двенадцать лет — не большая разница, — он резко прекратил разговор, будто захлопнул ящик Пандоры. — Кстати, где Тедди?

— В детском саду. Я заберу его после дневного сна.

— Бог мой!

— Я собираюсь в Плазу после обеда, мне нужно сделать кое-какие покупки.

Конфликт между ними, затихший на момент, вспыхнул с новой силой.

— Ты не можешь. — Лицо Таппинджера побледнело.

— Почему?

— Я заберу «фиат». У меня в два часа лекция. — Он посмотрел на часы. — По сути, я должен отправиться в колледж уже сейчас. Мне нужно подготовиться.

— У меня не было возможности поговорить с вашей женой, — сказал я.

— Понимаю. Сожалею, мистер Арчер. Дело в том, что я должен быть пунктуальным, как часы, в буквальном смысле слова, как рабочий на конвейере. А студенты становятся все больше и больше продуктом такого конвейерного производства, приобретающего тонкую прокладку образованности, когда мы за этим следим. Они учат неправильные глаголы. Но они не знают, как вставлять их в предложения. На деле очень немногие из них способны составить правильную фразу на английском, оставим в стороне французский, являющийся языком привилегированного класса.

Было похоже, что обиду на жену он переводит на свою работу и все вместе на предстоящую лекцию. Она смотрела на меня с легкой улыбкой, будто уже забыла о нем.

— Почему бы вам не подвезти меня в Плазу, мистер Арчер? Это также даст нам возможность завершить нашу беседу.

— Буду очень рад.

Таппинджер не возражал. Он завершил еще один параграф о тяготах преподавания во второсортном колледже и отстранился от остатков обеда. Уже через минуту его «фиат» зафырчал, отъезжая. Бесс и я сидели в столовой и попивали шампанское.

— Ну вот, — сказала она, — мы и прикончили шампанское.

— Как вы и рассчитывали.

— Я не рассчитывала на это. Вы — да. Вы купили шампанское, а я не могу перед ним устоять. — Она посмотрела на меня кокетливо.

— А я могу.

— Кто вы такой, — ядовито спросила она, — еще одна холодная рыба?

Бесс становилась резкой. Они становятся такими иногда, когда выходят замуж слишком молодыми и запираются на кухне и просыпаются десять лет спустя, удивляясь, куда подевался белый свет. Будто угадав мои мысли, она сказала:

— Я знаю, я как назойливая муха. Но у меня есть на то причины. Он засиживается в своем кабинете каждый день за полночь. И что же, моя жизнь должна окончиться на этом, потому что все, что его интересует, — это Флобер и Бодлер и эти ужасные студенты? Они делают меня больной, когда толпой ходят вокруг него и говорят, какой он чудесный. — Она глубоко вздохнула и продолжала: — Мне следовало бы знать, в первые годы замужества, что он не такой уж чудесный. А я прожила с ним двенадцать лет и притерпелась к его темпераменту и его хамству. Можно подумать, что он Бодлер или Ван Гог, если посмотреть, как он себя ведет. И я продолжаю надеяться, что куда-нибудь он придет. Но этого никогда не было. И не будет. Мы увязли в этом вшивом колледже, и он даже не имеет мужества поговорить о себе и о продвижении по службе.

Потрепанная маленькая дурочка, или, может быть, повлияло шампанское, начала произносить речи. Я сделал замечание:

— Вы слишком резко говорите о муже. Ему приходится бороться с трудностями, и для этого ему нужна ваша поддержка.

Она наклонила голову, ее волосы в беспорядке растрепались и свесились на лоб.

— Я знаю. Я пытаюсь оказать ему эту поддержку, честно.

Она опять стала говорить голосом маленькой девочки. Это не соответствовало ее состоянию, к счастью, она скоро прекратила говорить. Она сказала ясным резким голосом, таким, как накануне говорила со своим сыном:

— Нам не следовало бы жениться, Тапсу и мне. Ему вообще не следовало бы это делать. Иногда он напоминает мне средневекового священника. Два самых счастливых года в его жизни — это всего лишь два года до нашей свадьбы. Он часто говорит мне об этом. Он провел их в Национальной библиотеке в Париже, незадолго до войны. Я, конечно, все это знала, но я была всего лишь подростком, а он был светлой надеждой французского факультета в Иллинойсе, и все сокурсники говорили, как было бы чудесно выйти за него замуж, с его импозантным видом Скотта Фицджеральда, и я подумала, что смогу закончить свое образование сидя дома. Вот это я точно смогла.