Крестоносцы - Генрик Сенкевич

Хитрый Мацько умел найтись при всяких обстоятельствах, он решил, что не худо было бы расположить к себе немцев.

– Всегда тяжело попасть в неволю, – сказал он, помолчав с минуту времени, – но, благодарение Создателю, он предал меня в ваши руки, вы настоящие рыцари и блюдете рыцарскую честь.

Вольфганг опустил глаза и кивнул головой, правда, довольно надменно, но с видимым удовлетворением.

А старый рыцарь продолжал:

– И как хорошо вы знаете наш язык! Видно, Бог щедро наделил вас талантами!

– Я знаю ваш язык, потому что в Члуховой народ говорит по-польски, а мы с братом уже семь лет служим под начальством тамошнего комтура.

– Придет пора, наступит время, и вы займете его место! Это уж как пить дать… Вот брат ваш не говорит так по-нашему.

– Арнольд немного понимает, но не говорит. Он посильнее меня, хоть и я крепыш, зато он не так сообразителен.

– Что вы, он мне вовсе не кажется глупым! – сказал Мацько.

– Вольфганг, что он говорит? – снова спросил Арнольд.

– Хвалит тебя, – ответил Вольфганг.

– Да, хвалю, – прибавил Мацько, – он настоящий рыцарь, а это первое дело! Скажу вам прямо, сегодня я хотел отпустить его на слово, пускай, думаю, едет, куда ему заблагорассудится, лишь бы явился потом, хоть через год. Так ведь приличествует поступать опоясанным рыцарям.

И он уставился испытующим оком в лицо Вольфганга.

– Может, я и отпустил бы вас на слово, – сказал тот, поморщившись, – когда бы вы не помогали против нас собакам-язычникам.

– Это неправда, – возразил Мацько.

И снова между ними возник такой же горячий спор, как накануне у Мацька с Арнольдом. Хотя старый рыцарь был прав, однако на этот раз ему пришлось круто: Вольфганг и впрямь был умнее своего старшего брата. Но спор оказался полезен, так как и младший брат узнал обо всех щитненских злодеяниях, клятвопреступлениях и предательствах, а вместе с тем и о судьбе несчастной Дануси. Вольфганг ничего не сумел ответить на все обвинения, которые бросал в лицо ему Мацько. Он вынужден был признать, что месть была справедлива и что польские рыцари имели право поступить так, как они поступили.

– Клянусь благословенными костями святого Либерия, – сказал он, – я не стану жалеть Данфельда. Говорили, будто он был чернокнижником; но всемогущество Божие и правда сильнее чернокнижия! Не знаю, служил ли и Зигфрид Сатане, но в погоню за ним я не стану пускаться: и конницы у меня для этого нет, да и пусть горит он в геенне огненной, коли замучил, как вы говорите, эту девушку!

Тут он перекрестился и прибавил:

– Не остави меня, Господи, в смертный мой час!

– А что же будет с этой несчастной мученицей? – спросил Мацько. – Неужели вы не позволите отвезти ее домой? Неужели ей придется погибать в ваших темницах? Вспомните про гнев Божий!..

– Женщина мне не нужна, – жестко ответил Вольфганг. – Пусть один из вас отвезет ее отцу, лишь бы потом явился, но обоих вас я не отпущу.

– Ну а если я поклянусь своей рыцарской честью и копьем Георгия Победоносца?

Вольфганг заколебался, ибо это была страшная клятва, но в это время Арнольд спросил в третий раз:

– Что он говорит?

Узнав, в чем дело, он запальчиво и грубо начал возражать против освобождения обоих рыцарей на слово. У него были на этот счет свои соображения: он потерпел поражение и в битве со Скирвойлом, и в схватке с этими польскими рыцарями. Как солдат, он знал, что брату с его пешими воинами придется вернуться в Мальборк, так как продолжать поход в Готтесвердер после уничтожения передних отрядов значило вести людей просто на гибель. Он знал, что ему придется предстать перед магистром и маршалом, и понимал, что меньше будет сраму, если он приведет хотя бы одного знатного пленника. Живой рыцарь значит больше, чем рассказ о том, что двое рыцарей захвачены в плен.

Слушая хриплые выкрики и проклятия Арнольда, Мацько сразу понял, что большего от них ему не добиться и надо брать, что дают.

– Вот о чем я еще хочу вас попросить, – сказал он, обращаясь к Вольфгангу, – я уверен, что мой племянник сам поймет, что ему надо ехать с женой, а мне оставаться с вами. Однако на всякий случай позвольте мне сказать ему, что об этом и говорить не приходится, ибо такова ваша воля.

– Ладно, мне все едино, – ответил Вольфганг. – Давайте только поговорим о выкупе, который ваш племянник должен привезти за себя и за вас, от этого зависит все.

– О выкупе? – переспросил Мацько, который предпочел бы отложить этот разговор. – Разве у нас мало времени впереди? Когда имеешь дело с опоясанным рыцарем, слово его – это те же деньги, да и насчет цены можно положиться на совесть. Мы вот под Готтесвердером захватили одного знатного вашего рыцаря, некоего господина де Лорша, и мой племянник, – это он взял его в плен, – отпустил его просто на слово, вовсе не договариваясь о цене.

– Вы взяли в плен де Лорша? – быстро спросил Вольфганг. – Я его знаю. Это знатный рыцарь. Но почему же мы не встретились с ним по дороге?

– Верно, он не сюда поехал, а в Готтесвердер или в Рагнету, – ответил Мацько.

– Это рыцарь богатый и знатного рода, – повторил Вольфганг. – Вы за него много получите! Хорошо, что вспомнили об этом, теперь и я за грош вас не отпущу.

Мацько закусил язык, но гордо поднял голову.

– Мы и без того знаем себе цену.

– Тем лучше, – сказал младший фон Баден.

Однако он тут же оговорился:

– Тем лучше, но не для нас, ибо мы смиренные монахи, давшие обет бедности, а для ордена, который употребит ваши деньги во славу Божию.

Мацько ничего не ответил, он только взглянул на Вольфганга так, точно хотел сказать ему: «Рассказывай сказки!» – и через минуту они стали торговаться. Тяжелое и щекотливое это было дело для старого рыцаря: с одной стороны, его очень огорчали всякие убытки, а с другой – он понимал, что не подобает ему слишком дешево ценить себя и Збышка. Он вьюном вертелся, тем более что Вольфганг, на словах как будто мягкий и учтивый, на деле оказался непомерно жадным и твердым, как кремень. Единственным утешением была для Мацька мысль, что за все заплатит де Лорш, и все-таки он сожалел об утраченной надежде на барыш, тем более что не рассчитывал получить выкуп за Зигфрида, уверенный, что ни Юранд, ни Збышко ни за какие деньги не отпустят старого крестоносца живым.

После долгих переговоров они пришли наконец к соглашению о том, сколько гривен и к какому сроку должен привезти Збышко, и точно определили, сколько людей и лошадей он возьмет с собою. Мацько отправился сообщить об этом племяннику; опасаясь, видно, как бы немцы не передумали, старик посоветовал ему выезжать немедленно.

– Такая она, эта рыцарская жизнь, – говорил он, вздыхая, – вчера ты был сверху, а сегодня подмяли тебя! Что делать! Бог даст, придет опять наш черед! А сейчас не теряй времени. Коли поторопишься, догонишь Главу, вместе вам будет безопаснее, а как выберетесь из пущи и попадете к своим, в Мазовию, так у любого шляхтича, в любой усадьбе найдете приют, любой окажет вам помощь, позаботится о вас. У нас чужим в этом не отказывают, так что же говорить о своих! Для бедняжки Дануси это может быть тоже спасением.

Он поглядывал при этом на Данусю, которая часто и тяжело дышала в полусне. Ее прозрачные руки, лежавшие на темной медвежьей шкуре, лихорадочно дрожали.

Мацько перекрестил ее и сказал:

– Эх, бери ее и уезжай! Все в руках Божьих, только видится мне, что она уж на ладан дышит!

– Не говорите так! – воскликнул Збышко в отчаянии.

– Все мы под Богом ходим! Я велю сюда подать тебе коня, и поезжай с Богом!

И, выйдя из избушки, он велел приготовить все к отъезду. Турки, подаренные Завишей, подвели к избушке коней с носилками, устланными мохом и шкурами, а слуга Вит – верхового коня Збышка; спустя некоторое время Збышко вышел из избушки с Данусей на руках. Это была такая трогательная картина, что оба брата фон Бадены, подойдя из любопытства к избушке и увидев полудетскую фигурку Дануси, ее лицо, живо напомнившее им лик святой на иконе, и заметив, как тяжело и бессильно опустила она ослабелую голову на плечо молодого рыцаря, переглянулись в изумлении, и сердца их зажглись гневом против виновников ее несчастья. «У Зигфрида сердце не рыцаря, а палача, – шепнул Вольфганг брату, – а эту змею, хоть она и помогла тебе вызволяться, я прикажу высечь». Их растрогало и то, что Збышко нес Данусю на руках, словно мать родное дитя, они поняли, как любит он ее, ибо в жилах их текла еще молодая кровь.

Збышко с минуту колебался, посадить ли больную с собой на седло и держать в дороге в объятиях, или положить ее на носилки. Он остановился на последнем, решив, что ехать лежа ей будет удобнее. Затем он подошел к дяде и нагнулся, чтобы поцеловать на прощанье ему руку. Мацько, который действительно горячо любил племянника, не хотел проявлять при немцах слабость, но не мог сдержаться и, крепко обняв Збышка, прижался губами к его густым золотистым волосам.