За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К концу песня наладилась настолько, что начали подпевать все, и последний припев закончили дружно:
…И творят чудеса,
Мы верим в чудеса,
Которые делаем сами.
— Вот какие песни пели мы! — тяжело дыша, проговорил Орлиев, обращаясь к Котике. — А все остальные это так, выдумка…
Желая доставить командиру приятное, Виктор заиграл одну из самых любимых партизанских песен «Не пыли, дороженька степная…». Он с наслаждением медленно перебирал клавиши, ожидая, что вот-вот вновь вступит глухой и сильный голос Орлиева. Но командир молчал, опять склонившись над столом и глядя на гостей из-под низко нависших бровей.
«Неужели он не знает эту песню? Он должен знать, ведь в отряде так любили ее», — думал Виктор.
Они с Леной в два голоса пропели эту песню до конца. Панкрашов шумно зааплодировал, а Котика прошептал на ухо:
— Слова дадите списать?
Виктор передал баян его хозяину. Стало вдруг тягостно. Как будто не получилась не только песня, а что-то более значительное. Орлиев мог и не знать слов этой песни, хотя ее очень часто пели в отряде. Но почему он так равнодушно сидел, ни одним движением не отозвавшись на дорогие партизанской душе звуки?
«Я, конечно, пьян… Может, потому мне это так и кажется. Но ведь и он тоже захмелел… Он выпил столько же. Неужели ему не хочется плакать? Ведь это такая песня, такая песня…» — обиженно размышлял Виктор.
— Витя, мы обязательно купим баян! — дрожащим от волнения голосом сказала Лена.
— Хорошо, Леночка.
Все притихли, Котька еле слышно, одной правой рукой наигрывал на баяне мелодию «Дороженьки», Панкрашов хмельно и влюбленно улыбался прямо в лицо Виктору.
— Что ж, Вяхясало, видать, не придет, — посмотрев в окно, сказал Тихон Захарович. — Панкрашов, наливай остатки!
Без желания выпили по последней, закусили, но веселья не наступило. Панкрашов тихо запел какую-то протяжную украинскую песню, Котька несмело ему подыгрывал.
— Я Чадова встретил, — сказал вдруг Виктор, глядя в глаза Орлиеву.
— Ну и что? — сузившиеся зрачки Тихона Захаровича дрожали от напряжения.
— Ничего… Встретились, поговорили…
— Пустой человек…
В другое время Виктор, возможно, и не стал бы спорить с Орлиевым, по крайней мере расспросил бы, почему он так думает о Чадове, но сейчас такой короткий и категоричный ответ не понравился ему:
— Чадов не глупый парень, — возразил он.
— Это чем же он тебе так пришелся? Вроде в отряде не примечал я, чтобы ты с Чадовым дружил?
— Чем? — переспросил Виктор и на секунду растерялся. — Журналист хороший, много пишет… По-моему, он серьезный, думающий человек.
— А ты читал его статьи?
— Читал.
— Когда же ты успел?
— А вчера. Пошел в библиотеку при гостинице, взял подшивку и прочитал.
— Ты по библиотекам да по подшивкам его статьи знаешь, — возвысил голос Орлиев, — а я здесь, на делянках их читывал. И скажу, что его статьи никакой пользы нашему брату не дают… Не понимает он нашей жизни, да и понять не хочет… Об этом ты подумал?
— Этого я не знаю, но все его статьи написаны ярко, интересно и доказательно.
Орлиев внимательно посмотрел на него и, отодвинув широким жестом посуду на столе, вдруг поднялся.
— Пойдем-ка, проветримся на свежем воздухе, — взял он за плечо Виктора. — А вы, — он строго посмотрел на Панкратова и на Котьку, — занимайте хозяйку, смотрите, чтоб не скучала.
— Можно и я с вами? — спросила Лена.
Орлиев, как бы не слыша, направился к двери.
— Леночка, мы скоро вернемся. — Виктор понял, что Тихону Захаровичу хочется поговорить с глазу на глаз.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Они пересекли шоссе и по узенькой тропе-межнице спустились к озеру. Орлиев подошел к самой воде и молча сел на большой плоский камень. Виктор опустился рядом. Был тот безветренный и прохладный час августовских закатов в Карелии, когда огромное, как бы разбухшее за день солнце уже коснулось вершин дальнего леса и багрово-красная полоса лежала на всей глади озера — от берега до берега. Лишь изредка кое-где всплеснет верховодка. Ровные расходящиеся круги подолгу держатся на зыбкой воде и медленно, незаметно для глаза, гаснут, чтобы возникнуть снова, в другом месте, всколыхнуть красную солнечную дорожку и снова раствориться в озерном покое.
Гремела музыка. Звуки отражались от воды, скрадывалось расстояние, и казалось, песню о лихом шофере и тяжкой фронтовой дороге поет не динамик у поселкового клуба, а все вокруг — озеро, небо, берег.
— Куришь?
— Курю.
— Угощайся. — Тихон Захарович протянул пачку «Беломора» и, помолчав, потребовал: — Ну, рассказывай!
— Что рассказывать, — быстро отозвался Виктор, подумав: «Неужели он знает? Неужели сейчас?.. Нет, нет, только не сейчас, потом, когда-нибудь — потом».
— О себе. Девять лет не виделись. Как жил-то после госпиталя?
…Что ж, после госпиталя Виктор жил неплохо. Три года работал на заводе, учился, окончил вечернюю школу рабочей молодежи, поступил в лесотехническую академию…
— Почему в лесотехническую? — остановил его Орлиев.
— Как почему? — не понял Виктор.
— Почему не в артисты пошел или там журналистом не заделался? Парень ты умный, лицом ничего, за словом в карман не лезешь, жил бы себе припеваючи.
— Шутите вы, — смутился Виктор, не зная, в шутку или всерьез принимать слова Орлиева.
— Какие тут шутки! Некоторые вон в дипломатическую школу пытались, и туда, и сюда тыркались… А теперь других через газету учат. А ты почему в лесотехническую?
Виктор понял, на кого намекает Орлиев. Но странное дело, теперь слова командира не вызывали в нем прежнего протеста. Он промолчал. Орлиев отвернулся, задумался.
— А знаете, Тихон Захарович, я и сам много думал — почему? Я не выбирал. И не потому, что в другие институты меня не приняли бы: школу я с медалью закончил. Но еще после госпиталя решил — пойду в лесотехническую.
Орлиев требовательно посмотрел на Виктора. И тот стал продолжать.
— Вышел я из госпиталя, дали мне увольнение по чистой, инвалидность на полгода, езжай, куда хочешь. А куда мне ехать? Родных никого. Из детдома я. Была на Смоленщине бабушка, да и та перед войной умерла.
— Ну и дальше?
— Так вот, вышел я из госпиталя, — словно обрадовавшись, заговорил Виктор. — Один. Никого, ничего… Ни родных мест, ни родственников… Заказал себе литер почему-то до Свердловска, хотя там никогда не был. Еду в вагоне. Другие, списанные по чистой, едут домой, радуются, а я сижу у окна и думаю — где ж моя родина?
