Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощённые народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невскаго, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

«Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения на поддержку Красной Армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою Родину — в нашей отечественной войне с германским фашизмом». /И. Сталин. 7 ноября 1941 г./

Лишь Иоанна верной тенью, двойником молча ждала за спиной, и её перехваченные старинным витым шнуром волосы развевало летящее время.

Ганя стоял перед шлагбаумом. Веры по-прежнему не было. Только светлое ощущение, сопричастности к их жажде, к их стону:

«Душа моя без Тебя, как земля безводная…» Ни социализма, ни капитализма, не надо мне никаких «измов». Ни мастерской не надо, ни изобилия, ни прав и свобод, ни выставок, ни этого «Эдипа», ни самого таланта моего. Мне одинаково тошно пировать во время чумы самому и накрывать столы грядущим потомкам, которых пожрёт та же чума.

То, чего я хочу, неосуществимо и безумно, но это единственное, чего я хочу.

Я хочу бессмертия — для себя и для других. Я хочу совершенства — для себя и для других. Обязательно того и другого разом, потому что бессмертная мразь так же ужасна, как смертное совершенство. Я не хочу и не умею пировать, когда вокруг страдание. И не хочу этому учиться, потому что это мерзость. Я хочу иного бытия, вечного, прекрасного, объединенного любовью. Хочу того, чего не бывает, но это единственное, чего я хочу.

— Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я… Да, и я, и они — дети, жаждущие вечного сказочного царства. «Чтоб весь день, всю ночь мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел»… Я не верю, но я жажду верить. Я хочу Тебя — Истина, Смысл, Красота, Бессмертие…

Я не верю в Тебя, но я не могу без Тебя…

Еще потом, уже после отъезда Глеба, он приедет к отцу Петру по той же дороге и в той же машине. Жизнь и смерть. Ничтожная гайка под тормозной колодкой, заклинившая колесо.

— А в Бога вы верите?

— Не знаю. Хочу верить… То, что рассказал Глеб… Я хочу верить в это.

Отец Пётр говорил о священной символике креста, о двойной природе человека — земной и небесной / «Я сказал, вы — боги»…/. О пересечении в сердце нашем вертикали и горизонтали — нашей суетной земной распластанности и порыва ввысь, к Небу. О том, что птица, чтобы взлететь, принимает форму креста.

О том, что отныне Гане предстоит полностью изменить жизнь, покончив с прежней беспутной, потому что таинство крещения — это отречение от сил зла и клятва служения Христу, запись добровольцем в Его армию.

Что отныне он будет воином, а воин всегда в походе, из еды и одежды у него лишь самое необходимое. Он всегда налегке, и вместо дворца у него — плащ-палатка. Что всё лишнее, похотливое, суетное /«вагонное» — подумал Ганя/ — предстоит безжалостно распять на кресте, ибо оно придавливает нас к земле, не даёт взлететь. Что нельзя одновременно служить двум господам — Богу и богатству, имуществу, славе земной, что чем больше в твоей жизни будет суетного и плотского, тем меньше духовного.

«Отдай плоть, прими дух…» Ибо на земле идёт вселенская война, Света со тьмой, где неизбежна победа Света, но война идет за души людские и поле битвы — сердца людей. Всякая плоть на этой войне погибнет, рассыплется в прах, а каждая душа бессмертна. Но только души, наполненные Светом, делами Неба, смогут с этим Светом воссоединиться. Ибо «что общего у Света со тьмою?» и «ничто нечистое в Царствие не войдёт». Вот он, Ганя, страшится небытия, но куда страшней вечное бытие воинов тьмы. Когда навсегда исчезло всё земное, привычное, исчезла плоть твоя, и пустую оболочку, монаду твоей бессмертной души заполняет вечная тьма, ничто. Ибо света нет в тебе, ты сам избрал тьму дарованной тебе свободой выбора, ты сам подписал себе приговор, отказавшись от Неба, — вечную тьму навеки.

В этом и состоит Страшный суд. Измена замыслу Божию о тебе. Образу Божию в тебе. Суд не в том, что ты не стал, допустим. Серафимом Саровским, а в том, что ты не стал Игнатием Дарёновым, как тебя замыслил Господь со всеми своими дарами, то есть «даром данными» — временем, здоровьем, талантами, разумом, материальными условиями жизни. «Хлебом насущным». Как ты использовал это, кому служил?

И всё, что не соответствует замыслу Неба об Игнатии, должно отсечься. сгореть. Много ли останется от Игнатия нынешнего, или он весь сольётся с тьмою?

Поэтому Крест — спасение наше. Он, конечно, бремя и иго, но иго благое и бремя — лёгкое. А путь крестный — тот самый узкий, тернистый, единственный, ведущий в Царство Света.

Ведь даже тонущий, чтобы удержаться на воде, принимает форму креста и даже птица крестом парит в небе…

Но если Ганя сомневается, пусть лучше ещё подумает, ибо что лучше — отдать сердце Господу и служить Свету, приготовляясь постепенно к таинству крещения, проверить себя, или легкомысленно записаться в воинство, а потом дезертировать? Или даже перейти на сторону врага, князя тьмы, что нередко случается. А в чисто выметенный дом вселяется семь бесов и война предстоит кровавая, прежде всего с самим собой.

С тем самым ветхим Игнатием, заполненным тьмою.

Ганя ответит словами, которые легли ему на сердце:

«Верую, Господи, помоги моему неверию…» Отец Пётр кивнет радостно.

— Видишь, ты уже и молишься, значит, хоть немного, а веришь… И хорошо, что смиренно — сила Божия в немощи совершается…

Ганя признается в своей ненависти к миру без Бога и к себе самому. Что приезд сюда — его последний шанс, и начнёт рассказывать про ампулу. А отец Пётр вдруг улыбнётся совершенно некстати.

— Вам это кажется смешным? — вспыхнет Ганя.

— Экий ты горячий! Разве ж я смеюсь? Смеются, случается, бесы, а мы радуемся. За тебя я, Игнатий, радуюсь… Ну что ж ты, продолжай. Вот Крест, вот Евангелие. Всю свою жизнь рассказывай, с тех пор как глаза открыл… Где споткнулся, кого обидел… Всё, что ты хотел бы из своей жизни вычеркнуть, рассказывай. Хорошее не надо, оно и так с тобой, а вот от дурного надо избавиться. Ничего не утаивай, всё, как перед смертью, говори. Это твоя первая в жизни исповедь… Сам Господь тебя слушает, Игнатий. Как сына, что пропадал и вернулся…

Долгая исповедь обессилит Ганю вконец и, покорно отдавшись в руки отца Петра, он будет машинально исполнять, что требуется, едва слушая его пояснения: какой глубинный смысл в этом отречении от сатаны, в брошенном в воду восковом шарике с закатанной прядью волос, в хождении со свечой по храму, в помазании и в троекратном погружении с головой в выложенную из гранита чашу, пережившую не один десяток поколений прихожан этой древней церквушки.

Всё покажется мучительно непонятным, затянутым и каким-то чернокнижным действом. Накатывала дурнота и хотелось лишь, чтобы всё поскорее кончилось.

— Терпи, чадо, это брань духовная, — шептал отец Пётр, видя его состояние,

— Это враг, он в тебе мается, тошно ему. Терпи…

Монашка принесла видимо специально купленное новое белье, великоватое. Деньги отец Пётр взять наотрез отказался: «Считай, подарок крестнику». И когда Ганя, наконец, переодевшись и впервые в жизни причастившись, с ещё непросохшими волосами, зверски голодный, так что пришлось затормозить у первого попавшегося кафе, сидел за столиком в ожидании омлета с горошком среди рабочих с соседней фабрики и продавщиц из магазина игрушек напротив /был как раз обеденный перерыв/ — в одинаковых детских платьицах куда выше колен, рассчитанных на успех у детей старшего возраста, Ганя снова и снова вслушивался в себя, гадая, что же изменилось?

А перемена была — он это чувствовал каждой клеткой. Что дивное и вместе с тем жутковатое чувство свободы, разверзшейся внутри бездны — прямое следствие происшедшей с ним главной перемены.

Насквозь пропахшие какой-то химической дрянью парни, яростно спорящие, кто кому остался должен после вчерашнего кутежа, девчонки с остро торчащими, как у кузнечиков, коленками в зелёных колготках, пожилая мадам с мелко дрожащей левреткой в сумке, отвёртывающейся брезгливо от хозяйской руки с ломтиком бледно-розовой ветчины, будто плыли мимо в ином, уже не относящемся к нему потоке бытия. Нет, он не умер, он ощущал смешанный запах — ветчины, химической дряни и духов девчонок-кузнечиков, видел за окном грязный снег, так похожий на питерский, крыло своей машины, на которой через сорок минут должен прибыть на деловую встречу с американцем по фамилии Крафт, но все это уже не довлело над ним. Бездна разверзлась не снаружи, а внутри. В нём самом.