Очищение. Том 1. Организм. Психика. Тело. Сознание - Александр Шевцов (Андреев

При этом его видение мира и его вопросы станут тем, вокруг чего действительно будет вращаться мысль многих философов. И это узнается:

«Несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой. Но отторгнутый от самого себя может, очевидно, жить либо в прошедшем, либо в будущем времени. Этим в достаточной степени очерчена вся область несчастного сознания» (Там же, с. 9).

Как эти мысли Кьеркегора будут развиваться в европейской философии, я оставлю за рамками моего исследования. А вот что касается сознания, то этого высказывания Кьеркегору достаточно. Он определяет границы, в которых обнаруживает себя несчастный человек, и далее рассказывает о его переживаниях. Следовательно, Кьеркегора здесь интересует не само сознание, а его содержание, еще точнее, проявления и переживания имеющиеся в сознании чувства или понимание собственной несчастности.

В другой работе — «Повторение», — переведенной на русский язык, очевидно, еще в начале прошлого века Петром Ганзеном, есть такое место:

«Бытие поэта как поэта начинается с его борьбы с целым миром, ему необходимо найти покой или оправдание… И тут душа его настраивается на религиозный лад… Мой поэт хранит это настроение в себе, носит его в душе, как заветную тайну, которую не может раскрыть; между тем тайна помогает ему поэтически осваивать действительность.

Он истолковывает общее как повторение, сам же, однако, понимает повторение иначе: в то время как действительность преображается в повторении, его собственное, удвоенное, сознание становится повторением» (Кьеркегор, Повторение, с. 119).

Понять это высказывание нельзя. Даже при том, что сам Кьеркегор постарался упростить современный ему философский язык и перевел гегелевское «опосредование» как «повторение»:

«"Опосредствование" — иностранное слово для датчан, «повторение» — слово родное, и можно только порадоваться, что и в нашем языке есть удачный философский термин» (Там же, с. 30).

Однако, философы любят говорить так, чтобы люди понимали не то, что они говорят, а то, что они говорят умно и особенно, а значит, что они вообще особенные люди. Поэтому Ганзен перевел эти слова Кьеркегора особым образом. Ну что такое удвоенное сознание? Которое к тому же становится то ли повторением, то ли опосредованием?

К счастью, современный переводчик и комментатор Кьеркегора Д. Лунгина доперевела это место, опираясь на дневниковую запись Кьеркегора. В итоге выражение «его собственное, удвоенное, сознание становится повторением», превращается вот в такое высказывание:

«Кьеркегор говорит: молодому человеку повторение открывается как новая способность его сознания, как сила, возносящая его над действительностью…

(Новая способность сознания— это повторение…)» (Лунгина, Комментарии // Кьеркегор. Повторение, с. 156–157).

Независимо от того, что хочет сказать Кьеркегор, сознание оказывается чем-то, что имеет способности, а способности оказываются проявлениями сознания. Что же такое способность сознания к повторению, вряд ли можно понять без гегелевского опосредования. Как и упомянутый на следующей странице «факт сознания» не понять без Фихте.

Кстати, и в «Болезни к смерти» у Кьеркегора разговор о сознании начинается с того же Фихте:

«Воображение — это рефлексия, которая создает бесконечное, так что старик Фихте был прав, когда считал его источником всех прочих категорий, даже самого сознания» (Киркегор. Болезнь к смерти // Страх и трепет, с. 268).

Это высказывание дает большую определенность в понимании. Если воображение источник сознания, а воображение творит образы, то сознание состоит из образов. И это бесспорно, образы действительно являются содержанием сознания. Однако могут ли мыльные пузыри, заполнившие комнату, быть источником комнаты? Могут ли воздушные потоки, быть источником воздуха? Задумывался ли Кьеркегор о том, а что такое сознание? Скорее, он его понимал неосознанно, так, как впитал из быта и книг.

Однако не все так просто с бытовым пониманием, когда это бытовое понимание поэта и мистика. В той же «Болезни к смерти» в одной главе Кьеркегор говорит: «Теряя сознание, люди восклицают: воды! одеколона! гофманских капель!» (Там же, с. 275).

А уже следующую начинает так: «Сознание вырастает, и его развитие отмечает собою все более растущую напряженность отчаяния; чем более вырастает сознание, тем более напряженно отчаяние» (Там же, с. 277).

Если Кьеркегор задумывался о том, что такое сознание, которое можно потерять, то, безусловно, он должен бы связать его с тем содержанием, о котором, в сущности, говорит чуть раньше. Сознание, созданное воображением, — это одна и вполне определенная вещь. Вырастание такого сознания означает увеличение его объема, в каком бы смысле мы это ни понимали. Как увеличение объема сознания может быть связано с увеличением напряжения отчаяния?

Да никак! Просто Кьеркегор в поэтическом экстазе уже забыл, что сказал о сознании, и теперь понимает его как осознавание или сознательность, если, конечно, за него это не сделали переводчики. Далее это становится очевиднее, как очевиднее становится, и что такое сознание. Далее — самое главное:

«Отчаяние дьявола наиболее напряжено из всех, поскольку дьявол — это чистый дух и, как таковой, есть абсолютное сознание и прозрачность; в нем нет ничего темного, что могло бы послужить к его оправданию, смягчению отчаяния» (Там же, с. 278).

Выражение «абсолютное сознание» бессмысленно в данном случае, если не понимать его как абсолютную сознательность. Дьявол как чистый дух, чье сознание прозрачно, не может спрятаться ни за какими замутнениями и поэтому вынужден осознавать отчаяние всей силой своей способности осознания.

Как видите, Кьеркегор совсем не задумывался о сознании. Но он поэт и мистик, и в силу этого он провидец. Путаясь в словах, он, тем не менее, видит то, что не дано философу-систематизатору. Увидеть сознание как духовную среду, которая, будучи замутнена, позволяет человеку спрятаться в себе самом от своей боли и даже от своей подлости, а значит, и от самого себя, — одно это видение оправдывает все его творчество. Я думаю, этот образ — одно из величайших прозрений и достижений человечества в изучении сознания. Из него-то и рождается экзистенциализм и его главные вопросы.

Глава 7. Психопатология Ясперса

Карл Ясперс (1883–1969) в своих экзистенциальных работах так же труден для понимания, как и другие экзистенциалисты. К счастью, свое понимание сознания он изложил в самой первой своей работе — «Общей психопатологии», которая написана еще вполне обычным языком. С нее я и начну.

«Общая психопатология» — огромная работа, защищенная Ясперсом в 1913 году как докторская диссертация. Писал он ее во время работы научным ассистентом в психиатрической и неврологической клинике Гейдельберга. Считается, что «методологическую базу этой работы составили метод описательной психологии, как его развивал ранний Гуссерль (более позднего Гуссерля с его методом "созерцания сущностей" Ясперс не принял), и "понимающая психология" В. Дильтея» (П. Гайденко. Человек и история // Ясперс. Смысл и назначение истории, с. 6).

К словам Гайденко можно добавить, что Ясперс постоянно дорабатывал эту книгу, вплоть до ее последнего издания в 1959 году. Так что она, безусловно, отражает и его собственно экзистенциальные взгляды. Поэтому я сначала расскажу, как Ясперс видел сознание в «Общей психопатологии», а потом сравню это с некоторыми из его экзистенциальных работ.

Начну с того, что во Введении Ясперс однозначно заявляет: «Предметом исследования психопатологии служат действительные, осознанные события психической жизни» (Ясперс, Общая психопатология, с. 26).

Это довольно неясное заявление, несмотря на всю чеканность формулировки. Надо сразу отметить, что своей задачей при написании этой книги Ясперс, очевидно, считал создание из Психиатрии Науки. Пока же, как он говорил, Психиатрия больше искусство, «но там, где научный подход к психиатрической практике возможен, мы должны предпочесть его «искусству». Личностное, интуитивное знание (которое по природе своей не может быть свободно от ошибок) должно отступать на второй план везде, где предмет может быть познан научно» (Там же).

Так что я вряд ли сильно ошибусь, если посчитаю, что Ясперс попытался написать «психофизическую механику» Психологии и стать ее Ньютоном. Именно поэтому и заходит речь о «действительных событиях» как предмете этой Науки.

Но что такое «действительное событие»! Как вообще «событие» может быть тем, из чего составляется предмет? Ведь русское «событие» — это то, что случилось и было замечено. Если это увязать с Психиатрией и Психологией — то это наблюдение, то есть то, что наблюдает ученый. Так что должно быть предметом — опыт психиатра или психика пациента? Это первая неясность. И если мое замечание еще не очевидно, посмотрим дальше.