Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

«А вы все-таки ей что-то собой напоминаете, – сказала мне в ответ Боткина. – Когда мы с ней приехали 3 недели тому назад сюда, у герцога оказался большой альбом с фотографиями из интимной жизни царской семьи. Наша больная чрезвычайно любит именно такие фотографии, и она сейчас же ухватилась за альбом, углубилась в его рассматривание и не выпускает его из своей комнаты – это так понятно, ведь столько в нем напоминаний из ее хорошего прошлого… Так вот, на этих фотографиях изображены в числе других и вы, Анатолий Александрович. На одной из них она остановилась и, показывая на вас (тогда вас еще не было в Зееоне), сказала: «С этим господином я хотела бы поговорить». Такого охотного желания она не высказывала про других. К альбому сзади, правда, приложен и список, что и кого изображают фотографии, но наша больная вряд ли его читала – она вообще совсем плохо может читать…» Я попросил показать мне альбом. Не без сопротивления больной мне принесли его из ее комнаты. Собранные в нем фотографии поразили меня своим подбором и живо напомнили мне прошлое из жизни в Севастополе и Ливадии в 1913 году, а также из жизни в Царском и Ровно уже в военные годы. Все они имелись раньше и у меня. Некоторые даже как будто были лично сняты мною и могли находиться лишь у членов семьи государя и у лиц самой ближайшей свиты. Если бы не другая система наклеивания и не приложенный к альбому список, я мог бы утверждать, что этот альбом принадлежал ранее мне и похищен кем-то при разгроме большевиками моего помещения в Гатчинском дворце. Герцог Лейхтенбергский приобрел его случайно несколько лет назад в Берлине в книжном магазине «Град Китеж», куда этот альбом принес для продажи какой-то неизвестный русский беженец. На фотографии, привлекшей внимание Чайковской, я изображен в довольно большом виде, стоящим лишь вдвоем с великой княжной Анастасией Николаевной и о чем-то, видимо, очень весело с нею беседующим. Как я вспоминаю, эта фотография была снята на берегу дворцового озера в Царском Селе, при купании слона, поднесенного Его Величеству одним из индийских владетелей. Если быть скептиком, а я, несмотря на все стремление к беспристрастию, уже таким в те часы невольно был, то мне очень легко было объяснить это внимание к моей, ей совершенно ранее не известной особе. Если она, как я почти убежден, является лишь душевно, нервно или истерично больной и под влиянием самовнушения и подсказыванием других непоколебимо убеждена, что она является спасенной великой княжной, то, конечно, воображая на карточке себя вместо Анастасии Николаевны, так весело и дружески разговаривающей с каким-то офицером, эта больная Чайковская непременно должна была себе внушить, что и она должна относиться к этому офицеру дружелюбно и непринужденно. Моей фамилии при этом она не могла назвать Боткиной, так же как не могла назвать ни одной из фамилий лиц ближайшей свиты государя. Не узнала также на фотографиях и таких типичных фигур, как флигель-адъютанта Дрентельна и князя Орлова, а между тем память на фамилии и лица даже однажды виденных людей как у государя, так и у его детей была изумительная. Надо все же отметить, что Чайковская быстро признала «саму себя» в действительно на первый взгляд очень неясно и уродливо снятой фотографии Анастасии Николаевны, лежащей на диване на яхте. Но и это объясняется чрезвычайно легко: на этой отдыхающей фигуре было надето то же самое платье «с крапинками», какое было надето и на всех остальных фотографиях, снятых во время пребывания на «Штандарте». Да и фигура Анастасии Николаевны с распущенными тогда волосами резко отличалась от фигур ее сестер и дам свиты, так что всякий, кто знал хоть немного великую княжну или успел изучить ее по фотографиям, мог без всякого затруднения узнать в этой неясной фигуре Анастасию Николаевну. Признала больная и спину государя, не видя его лица на фотографии, снятой на одной из прогулок Его Величества по шоссе в Ровно в 1915 г. Но и тут типичную, всем знакомую фигуру государя было легко определить по его более или менее выдвинутому положению от остальных сопровождавших, да и, кроме того, в отличие от других государь был без амуниции, в той же зимней одежде, как и на соседних фотографиях. В этом же альбоме находилась и одна фотография Анастасии Николаевны, снятой около велосипеда, смеющейся с неимоверно широким ртом. Эта фотография была настолько уродлива, настолько искажала обычные черты лица великой княжны, что ее действительно, если бы опять не то же платье, было бы трудно узнать. Этот снимок привлек надолго мое внимание именно своею уродливостью: г-жа Чайковская удивительно некрасива, и в искаженном на фотографии лице Анастасии Николаевны я силился теперь найти одинаковые черты их «некрасивости». Но и тут у них они были поразительно разные.

Среда 10/23 марта 1927 г. Еще вчера вечером я сообщил герцогу Георгию Николаевичу, что мое убеждение окончательно сложилось и что я решил сегодня вернуться домой. Герцог убедительно просил меня остаться у него еще несколько дней, но мне по домашним дедам необходимо было поехать к себе в Оберстдорф. Тогда герцог сказал, что он попытается сегодня же, еще до моего отъезда, сломить болезненный страх Чайковской и меня ей представить.

Посоветовавшись с г-жою Мельник, он предполагал это сделать следующим образом. После своего обеда больная часто приходит к Т. Е. Мельник в маленькую гостиную, где Татьяна Евгеньевна или дочери герцога играют на рояле. Чайковская очень любит слушать музыку, но сама не играет. Они условились привести больную в эту комнату, и тогда герцог введет меня туда, объяснив мое неожиданное появление тем, что «вот я покидаю замок и не хотел уехать, не простившись со всем домом; что он, зная, как она не любит чужих лиц, в особенности русских, подозревая их лишь в желании ее узнавать, и не решался ей меня представить вплоть до настоящего часа… Но что теперь она видит сама, что все ее страхи были напрасны: я уже уезжаю, бояться меня нечего и отказать мне в естественном желании с нею проститься он, конечно, не может» и т. д. Так было задумано и так было сделано при моем сегодняшнем посещении больной. В комнате, когда мы с герцогом вошли, находились только больная, сидевшая в кресле, и г-жа Мельник, игравшая на рояле. Чайковская была очень смущена нашим неожиданным появлением, но после веселой вступительной немецкой фразы герцога вскоре успокоилась и довольно приветливо подала мне руку. Я сел совсем рядом с нею и сказал какую-то незначащую фразу на своем топорном немецком языке, что-то вроде того: что вот здесь так хорошо, а приходится уезжать; что я слышал, что она больна, и я надеюсь, что здешний хороший воздух ей принесет пользу, что я ненавижу большие города и люблю только деревню, в особенности русскую, и т. п. Разговор от деревни перешел на природу, на того неизвестного зверька, которого и мы, и она с Боткиной встретили на вчерашней прогулке… Мы говорили только одни с герцогом, обращаясь к ней, а иногда и к Т. Е. Боткиной, сидевшей за роялем. Больная во время этого разговора не проронила ни одного слова. Со стесняющимся, часто, но, видимо, насильно улыбающимся лицом она сидела глубоко в кресле, посматривая то на меня, то на герцога и нервно комкая в руках свой носовой платок. На все мои веселые вопросы, обращенные прямо к ней по-немецки, она отвечала лишь такой же стесняющейся улыбкой и часто подносила платок к своему рту. Разговаривая с нею, я тоже почти все время держал в руках на виду у больной свой скромный серебряный портсигар, на который Чайковская не обратила никакого внимания, хотя не могла его не заметить, так как ее глаза все время всматривались в мою фигуру. Этот портсигар был у меня единственной памятной вещью, которую моей дочери удалось спасти из советской России. Мне его подарили за 3 месяца до революции все четыре великие княжны с милой сердечной надписью. Мне вспоминается, как из всех многочисленных вещей, находившихся в их распоряжении, они выбрали для меня этот «особенный», по их словам, портсигар, который им «особенно» нравился своею формой и какими-то «особенными» полосками и красивым драгоценным камнем. Несмотря на всю незначительность как самого подарка, так и обстоятельств, при которых он был мне дан, этот портсигар долгое время привлекал к себе внимание великих княжон. Надо их знать, чтобы этому не удивляться. При всяком моем появлении среди них они заботливо спрашивали, в порядке ли он, не потерял ли я его из-за своей обычной рассеянности, просили его им снова показать, придумывали, где еще можно на нем поместить их следующие надписи, и т. п. Великая княжна Татьяна Николаевна «для его сохранности» даже сшила на него из старой перчатки императрицы очень изящный чехол. Уже находясь в заточении в Царском Селе, они писали мне, что каждая из них приготовила для меня по небольшой золотой фигурке, чтобы поставить их на этот портсигар на память об них, и что я должен сам отгадать, какая фигурка и от какой именно великой княжны была мне предназначена. Вряд ли подлинная Анастасия Николаевна могла забыть этот портсигар и теперь.