Избранное - Дюла Ийеш

— Великолепно! — обратился ко мне граф. — Вы чувствуете?

— Что это?

Он ответил, сопроводив свои слова высокомерным движением головы; сказано это было как нечто само собой разумеющееся, а главное, такой английской скороговоркой, что я — не будучи сведущ в редкостных английских пряностях — не разобрал названия.

— Брэдфорды прислали, — вмешалась молодая графиня.

— Ноттингэмы, — поправила ее секретарша.

У этой семьи действительно были обширные родственные связи, в том числе довольно тесные и с английской аристократией, — и выяснилось это как-то между прочим, при обсуждении супа. По странному стечению обстоятельств именно через какую-то английскую ветвь семья состояла в родстве и с кестхейским князем. Тот взял в жены девицу из рода Гамильтонов, которая в свою очередь доводилась кузиной матери нашей княгини, дочери лорда Эдинбурга. Я засчитал очко в пользу графа, что он прежде ни словом не обмолвился о своем знатном родстве.

— Ноттингэмы прислали не суповой концентрат, а сухой пудинг.

— Милочка, пудинг прислали отнюдь не они, а Шеффилды. Их зять. Как бишь его зовут?

Автор не силен в генеалогических переплетениях английских аристократических родов. И поскольку не может столь поспешно восполнить этот пробел, то, опираясь на сведения, почерпнутые некогда на уроках географии в гимназии, здесь, в тексте, заменяет подлинные аристократические фамилии наименованиями английских городов.

Новое расположение мебели, уютная обстановка в стиле барокко, воссоздание былых времен, панъевропейская ретроспектива — все это поначалу даже на мух повлияло несколько сдерживающе, что ли… Число их не убавилось, более того, любопытство привлекло сюда новые армады хищных тварей. Но пока что они описывали гигантские черные круги высоко над нами, словно ежесекундно готовые спикировать штурмовые бомбардировщики.

— Их зять Плимут, а племянница Портсмут, поэтому ты их путаешь!

Еще одно очко в пользу графа! Он нашел мой взгляд, и в его снисходительной улыбке было: ну, что вы скажете на всю эту абракадабру? И граф поднес ко рту чашку.

Из зловеще кружащих под потолком черных эскадрилий и раньше нет-нет да и пикировал вниз тот или иной бомбардировщик, заложив дерзкий крутой вираж. Но то, что случилось в этот момент, определенно можно было причислить к высшему пилотажу даже с точки зрения человека, хорошо знакомого с повадками этих стервятников. Граф делал глоток, когда одна из мух на бреющем полете врезалась в бульон у самых его губ. И граф втянул эту муху.

Я осознал случившееся в следующий момент, когда он правой рукой спокойно отстранил чашку, а двумя пальцами левой точно так же спокойно — я бы даже сказал, жестом, не лишенным изящества, — без тени стеснения вынул муху изо рта, водворил ее на край блюдечка. Затем, по-прежнему невозмутимо, дохлебал из чашки остаток бульона. Даже не обратив внимания, что муха улетела.

Я чуть не вскрикнул, потом меня едва не стошнило. Леопард набросился на ребенка-туземца — такую ассоциацию чувств вызвала во мне крошечная хищница; моя сопротивляемость этой каре божией нашего отечества была сломлена в считанные минуты. Но граф казался цивилизованным путешественником в пекле Африки.

Итак, мы продолжали обед; ел и я — несмотря на вкусную еду, на приветливые слова — в настроении, напоминающем те времена, когда в подвале мы поднимали головы, заслыша вой доподлинных бомбардировщиков. Даже румяную корочку теста с жареного цыпленка я снимал с инстинктивной опаской — нет ли там мухи. Потому что мухи были всюду. В уксусе салата, в картошке жаркого, в соке клубники; и едва успели налить вино в бокалы, как мухи, конечно же, плавали и там; даже в солонке они купались, как воробьи в пыли.

Но тут нечто постороннее отвлекло от них наше внимание.

19

Подали сладкое на десерт — известный сорт печенья, которое можно и допускается есть и руками и вилкой, в зависимости от того, к какому столу оно подано, и которое, подобно надежному научному тесту, определяет, кто из сидящих за столом к какому общественному слою относится. Его подавали на безупречно сохранившихся — без единой трещинки — новых тарелочках и с новой партией серебра.

Каждое блюдо первой отведывала княгиня, этот неписаный закон этикета я успел усвоить. Все уже держали в руках вилки, но… на сей раз приборы надолго замерли в воздухе. Потому что княгиня не опускала своей дирижерской палочки.

Так как она услышала звук. Она, глухая! Какое-то отдаленное, невнятное урчание, которое даже мы смогли отличить от жужжания мух только благодаря ее предупреждению.

Это была машина. И даже не одна. Две.

Вне всякого сомнения, они направлялись сюда.

По тому, как застыли в воздухе вилки, я почувствовал, что все присутствующие, должно быть, испытывают какое-то волнение. Наступила напряженная тишина, как в кино, когда громкая, тревожная музыка, достигнув кульминации, вдруг смолкает и немая тишина еще больше подчеркивается шелестом киноленты.

Мы, все шестеро, окаменели вокруг стола.

И если бы эту сцену действительно готовили для кино, можно было бы подсказать режиссеру удачную идею: через жест, манеру держать вилку выразить душевное состояние сидящих за столом людей. Потому что каждый застыл в своей, не похожей на других позе.

О княгине, с того момента как я вошел, у меня оставалось впечатление, что она живет в постоянном страхе, скованная предчувствием ужасов. Нежная китайская принцесса «Книги песен» среди диких гуннов, которые ко всему прочему затеяли еще теперь какие-то внутренние распри. Но вот она все же опустила вилку, коснулась печенья, отделила от него кусочек. Вспомнила, очевидно, что до нее никто не приступит к трапезе. Но есть она не могла, только смотрела горящими глазами угодившей в тенета птицы на кусочек печенья, словно ждала от него пророчества.

Нервы графа были закалены в военных походах. Он ел, сидя прямо, и походил на офицера, который под ураганным огнем обходит вверенные ему позиции.

Напряженное, мучительное ожидание длилось не меньше минуты.

— Опять всего лишь к этим приехали, — нарушила молчание графиня, подчеркнуто выделив интонацией «всего лишь» и «к этим».

Только человек, занимающийся физическим трудом, мог инстинктивно так зажать в кулаке вилку, держа ее зубьями кверху, как это делала сейчас секретарша: и выжидательно, и словно бы изготовившись к обороне.

— Иначе были бы уже здесь! — через некоторое время вновь прервала паузу молодая графиня с тем облегчением в голосе, когда неясно, себя ли мы желаем успокоить или окружающих.

Мальчик не скрывал желания поскорее разделаться с едой. Как вообще все мальчики, обедающие вместе со взрослыми. Он сказал:

— И еще понаедут. Из Будапешта. Здесь будет съезд. Я тоже пойду взглянуть на марки машин. Там потрясающие иностранные машины!

До Венгрии добрый десяток лет не доходили шикарные западные автомашины. В ту пору они появились снова — понавыдуманные за десять лет чудеса автомобильной техники. И так потрясли воображение детей, а также карьеристов, что казалось, будто машин иностранных марок стало по меньшей мере во сто раз больше. Среди повозок, запряженных животными — отнюдь не тягловыми, и тележек, подталкиваемых людьми, эти машины так часто проносились мимо, точно (по ехидному крылатому выражению тех лет) Венгрия разбила Америку и теперь американцы платили контрибуцию роскошными автомобилями.

На упомянутый съезд собирались делегаты — о них мы все до мельчайших подробностей узнали от шустрого мальчугана. Основатель движения бойскаутов проявил безошибочное чутье, когда предположил наиболее развитую наблюдательность у ребятни в коротких штанишках.

Еще две недели назад прошла аналогичная общевенгерская конференция. Сейчас ее продолжали краевые отделения.

— Можно надеяться, уж теперь-то они разрешат сию эпохальную проблему, — сказала молодая графиня.

В ее сарказме я впервые почувствовал плебейскую озлобленность. Темой двухдневных и, как правило, непрерывных заседаний было осовременивание текста эстрадных и танцевальных песен. Мелодию следует оставить, все люди и сегодня танцуют под те же ритмы, но текст — типичное проявление буржуазной деградации — надлежит переделать.

— Вы знаете это? Возможно, слыхали по радио…

И чтобы снять последнюю тень напряженности, принялась вполголоса напевать на мотив известного танго:

О мой мартенщик,жарко пламя в печи.Но жарче пламя моей любви.

Заключительная строка сулила что-то вроде радостей новой жизни.

— Готовится еще один шлягер — о погонщике волов.

— Эстрадная песенка?

— Румба.

Я с уважением отношусь ко всякому начинанию, если оно продиктовано желанием что-то дать народу, массам. Слов нет, издеваться над подобного рода безвкусицей — тема благодатная, но это никак не способствует решению вопроса. Что же теперь, пролетариям нельзя танцевать танго? Погонщикам волов не петь шлягеры? Им, что же, на веки вечные заказано все, кроме мужицкого чардаша? Но это не что иное, как лишение прав, и, значит, столь высокомерная точка зрения еще более достойна иронии. Ну, а если они все-таки танцуют танго, где взять соответствующие ритму слова? Я не предполагал, что участники конференции с ходу разрешат этот вопрос — уже по одному тому признаку, что решать его сюда, в гущу народную, они прикатили на машинах, — но самую проблему я считал весьма серьезной. Капля яда, скрытая в словах графини, всколыхнула во мне море горечи. Меня не смешит, что рано или поздно сталеваров на холсте и в бронзе будет больше, чем в жизни. (Из-за выигрышности их облика — с рабочей штангой, подобно Нептуну с трезубцем.)