Белая Богиня - Роберт Грейвз

В Греции метры, отданные сатирикам, считались неудачными. Сатиру можно назвать поэзией, писанной левой рукой. Луна идет слева направо, так же идет солнце, но по мере того, как луна стареет и слабеет, она каждую ночь поднимается немного левее; растения же под прибывающей луной растут лучше и быстрее, чем под убывающей луной, вот и правая рука всегда ассоциируется с силой и созиданием, а левая — со слабостью и разрушением. Кстати, общегерманское слово «левый» само по себе значит «слабый, старый, беспомощный». Счастливые хороводы приверженцы Луны, следовательно, вели по часовой стрелке, чтобы напророчить богатство и процветание, а те, которые должны были накликать беду или смерть, они вели в другую сторону, то есть справа налево. Огненное колесо, или свастика, повернутое по часовой стрелке, считалось счастливым, а повернутое в другую сторону, как у нацистов, — несчастливым. У индийской богини Кали есть два лика: правая Кали — благодетельница и всеобщая мать, левая Кали — фурия и людоедка. Слово sinister (злой, зловещий) стало значить больше, чем просто левая рука[241], потому что в Греции птица по левую руку толковалась как злое предзнаменование.

Слово «проклятие» (curse) произошло от латинского cursus (бег) — бег по кругу, как во время соревнований колесниц, — и оно представляет собой укороченную форму cursus contra solem. Маргарет Балфор, осужденная как ведьма в Шотландии в шестнадцатом столетии, обвинялась в левых танцах вокруг домов, причем в совершенно голом виде. Мой друг А. К. Смит однажды подсмотрел, как обнаженная индийская ведьма творила то же самое в Южной Индии. Музы-жрицы на Геликоне и Пиерии, будучи в мрачном настроении, наверное, девять раз проходили в танце вокруг объекта, который они хотели проклясть, или вокруг чего-то, его символизирующего.

Большинство английских поэтов, бывало, позволяли себе леворучные сатиры (среди них Скелтон, Донн, Шекспир, Кольридж, Блейк), но те, кто составили себе репутацию на сатирах или пародиях (Сэмюэл Батлер, Поп, Свифт, Калверли), вряд ли могут по праву носить это имя. Никто не сравнится в поэтической мстительности с ирландскими поэтами, разве что англо-ирландцы. Техника пародии напоминает методы русских ведьм: они тихонько идут позади жертвы, в точности копируя ее движения, и когда достигают полного совершенства, мягко падают на землю, а жертва при этом падает со всего маху. Мастерская пародия принижает пародируемые стихи, иногда на долгое время, как в случае со стихами, помещенными в школьные хрестоматии, спародированными Льюисом Кэрроллом в «Алисе в стране чудес».

Цель сатиры — уничтожить все громоздкое, неточное и скучное и освободить место для новых посевов. Киприоты постигали тайну Бога Года, называя его amphidexios, что имеет значение «владеющий обеими руками», «двусмысленный», «амбивалентный», а также давая ему оружие в обе руки. Он есть он, и в то же время он — свое собственное «Другое я» — царь и вытеснитель, жертва и убийца, поэт и сатирик — его правая рука не знает, что делает левая. В Месопотамии в качестве Нергала он был одновременно Сеятелем, который нес богатство полям, и Жнецом, богом мертвых. Но в других местах, видимо для упрощения мифа, его представляли братья-близнецы. Это упрощение породило через дуалистическую теологию теорию, говорящую о том, что смерть, зло, гниение, разрушение — ошибочны и что Бог Правой Руки когда-нибудь их уничтожит. Аскеты пытаются парализовать левую руку или вовсе забыть о ней, славя правую, но поэты-то знают, что близнецы берут верх по очереди в своей бесконечной рыцарской войне за милости Белой Богини, как герои Гвин и Гвитир ап Грайдаул сражались за благосклонность Крайтилад или герои Мот и Алейн — за благосклонность Анаты из Угарита. Война между Добром и Злом велась таким нехорошим и болезненным образом в течение двух последних тысячелетий, потому что теологи, не будучи поэтами, запрещали Богине стать посредницей и заставляли Бога предъявлять дьяволу неприемлемые условия сдачи.

Женщину нельзя исключать из сообщества поэтов, и это было одним из мудрых правил в Дьявольской таверне на Флит-стрит в те времена — перед самой Пуританской революцией, — когда Бен Джонсон изложил поэтические законы для младших современников. Он понимал, как рискуют аполлонийцы, желая стать совершенно независимыми от женщин: они впадают в идейный гомосексуализм. Едва поэтические законы начинают писать гомосексуалисты и появляется «платоническая любовь» — гомосексуальный идеализм — Богиня задумывает месть. Помните, Сократ хотел изгнать поэтов из своей отвратительной республики? Альтернатива женской любви — монастырский гомосексуализм, результаты которого скорее трагичны, чем комичны. Однако женщина — не поэт. Она или Муза, или никто[242]. Это вовсе не значит, что женщине не надо писать стихи, просто она должна писать как женщина, не представляя себя мужчиной. Поэт первоначально был mystes, или экстатическим приверженцем Музы. Женщины же, принимавшие участие в ее обрядах, являлись ее представительницами, как девять танцовщиц на изображении в когульской пещере или девять девиц, согревающих Котел Керридвен своим дыханием в «Preiddeu Annwm» Гвиона. Поэзия в архаичном мире выступала как нравственный или религиозный закон, данный мужчине Музой девяти ипостасей, или же как экстатическое высказывание мужчины в поддержку этого закона и прославление Музы. Имитация мужской поэзии порождает фальшь в работах большинства пишущих женщин, ибо женщина, связавшая себя с поэзией, должна, насколько я понимаю, или быть молчаливой Музой и вдохновлять своим женским присутствием поэтов-мужчин, как королева Елизавета или графиня Дерби, или стать Музой в полном смысле этого слова: стать Арианрод, Блодайвет и старой свиньей из Майнаур Пенарт, которая поедает свое потомство, и писать в любом из этих качеств с античной уверенностью в себе. Она должна стать видимой луной: бесстрастной, любящей, жестокой, мудрой.

Сафо была такой. Не стоит верить злой лжи аттических комедиографов, которые карикатурно изображали ее ненасытной лесбиянкой. Качество ее стихов подтверждает, что она была истинной Керридвен. Как-то я спросил моего, скажем так, морального наставника в Оксфорде, классического ученого и аполлонийца: «Скажите мне, сэр, вы считаете Сафо хорошим поэтом?» Он огляделся (дело было на улице), словно проверяя, не подслушивает ли нас кто, а потом доверительно проговорил: «Да, Грейвс, в этом-то все несчастье, она очень, очень хороша!» Как я понял, он видел удачу в том, что ее стихов сохранилось мало. Валлийская поэтесса шестнадцатого века Гвервил Мехайн тоже как будто играла роль Керридвен: «Я — хозяйка отличной таверны „Ферри“, я — белая луна, радующаяся любому мужчине, который приходит ко мне с серебром».

Главная тема поэзии, если всерьез, — отношения мужчины и женщины, а не мужчины и мужчины, как представляют дело аполлонийцы. Истинный поэт — тот, кто идет в таверну и платит серебром Блодайвет, чтобы перейти через реку и приблизиться к своей смерти. Как в легенде о Хлеве Хлау: «…и до утра они проговорили о своей любви, которая расцвела всего за одну ночь». Этот рай длится только от Майского дня до кануна дня святого Иоанна. Потом затевается заговор и летят отравленные копья, но только поэт знает, что иначе быть не может. Для него нет другой женщины, кроме Керридвен, и он желает ее любви так, как не желает больше ничего на свете. В качестве Блодайвет она рада отдать ее ему, но цена — его жизнь. Эту плату она возьмет обязательно и в срок. Другие женщины, другие богини как будто подобрее. Они продают свою любовь за разумную цену. Иногда даже отдают бесплатно. Но не Керридвен: с ней любовь оказывается сильнее мудрости. Но как бы ни обижался на нее поэт в свой горький час (лучший пример этого Катулл), он сам причина своего несчастья и не имеет права обвинять ее.

Керридвен ждет. Поэзия берет свое начало во временах матриархата и свое волшебство — у луны, а не у солнца. Ни один поэт не может рассчитывать на понимание природы поэзии, если не видел мысленным взором обнаженного короля, распятого на обрубленном дубе, и танцоров с глазами, красными от дыма священного костра, вышагивающих в такт и наклоняющихся вперед с монотонным припевом: «Убей! Убей! Убей!» — и: «Кровь! Кровь! Кровь!»

Обычное невежественное употребление фразы «добиваться расположения Музы» исказило ее поэтический смысл: внутреннюю связь поэта с Белой Богиней как источником истины. Истину поэты могут представлять как обнаженную женщину: женщину без одежд и украшений, которые так или иначе определяют ее положение во времени и пространств ве. Сирийская богиня луны изображалась именно так, но со змеей вместо головного убора в качестве напоминания ее приверженцам о том, что она — Смерть, и со львом, настороженно устроившимся возле ее ног. Поэт любит Белую Богиню истинной любовью: его сердце разбивается от страсти к ней. Она — Богиня-цветок Олвен или Блодайвет, но она же — Блодайвет-сова с горящими глазами, которая внушает страх своими криками и устраивает вонючее гнездо в дупле засохшего дерева, она же — безжалостная соколиха Кирка, и Ламия с дрожащим язычком змеи, и хрюкающая Богиня-свинья, и Хрианнон с головой кобылы, питающаяся сырым мясом. Odi atque amo: любить то же, что ненавидеть. Желая избавиться от этого, аполлониец учится презирать женщину и учит женщину презирать себя.