Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти

— И еще одно, коммандер. Между тем, как я снял трубку, и тем, как она заговорила, была пауза, и говорила она слишком быстро. Думаю, номер набрал кто-то другой, а потом передал трубку ей. Я подумал и пришел к единственно, с моей точки зрения, возможному выводу, который подтверждается фактами. Она действовала под принуждением.

Глядя на долговязую фигуру Скалли, добрые глаза за очками в роговой оправе, на узкое, весьма красивое лицо и длиннные белокурые растрепавшиеся волосы, Дэлглиш подумал: какой неподходящий для Кейт любовник — если, конечно, он ее любовник. Но тут он поймал взгляд Скалли, устремленный на Кейт, беседовавшую с Массингемом, — оценивающий, напряженный, уязвимый в своем откровенном желании, — и понял: он ее любит. Интересно, знает ли об этом Кейт и, если знает, насколько это важно для нее?

Первым ушел Алан Скалли, незаметно, деликатно, не делая из своего ухода решительной акции. Когда пакистанцы тоже распрощались, Кейт стала переносить посуду на кухню. У всех было ощущение разрядки и обычной неловкости, наступающей в конце подобного мероприятия. Мужчины раздумывали, следует ли предложить помощь хозяйке или Кейт мечтает, чтобы они поскорее ушли. И тут она вдруг заявила, что хочет вернуться с ними в Ярд. Убедительной причины, по которой она должна была бы остаться дома, действительно не было.

Но Дэлглиша немного удивило, когда, войдя следом за ним в кабинет, она встала напротив его стола чуть ли не по стойке «смирно», будто приготовилась получить нагоняй. Он поднял голову и увидел, что лицо у нее вспыхнуло от смущения.

— Спасибо за то, что взяли меня в свой отряд, — почти угрюмо сказала она. — Я многое здесь поняла. — Интонация была такой резкой, чтобы не сказать невежливой, что он догадался, чего ей стоило произнести эти слова.

— Жизнь постоянно нас чему-то учит, — мягко ответил он. — Вот почему она зачастую бывает так сурова.

Она кивнула так, словно это она его отпускала, повернулась и все так же прямо зашагала к двери. Но на полпути обернулась и крикнула:

— Я никогда не узнаю, хотела ли я, чтобы все случилось именно так. Ее смерть. Спровоцировала ли я ее. Было ли это намеренно. Я никогда этого не узнаю. Вы слышали, что сказал Суэйн: «Не хотите меня поблагодарить?» Он все понял. Вы сами слышали. Как мне узнать?

Он сказал в ответ единственное, что было возможно в этой ситуации:

— Разумеется, вы не хотели, чтобы это случилось. Когда подумаете спокойно и разумно, вы это поймете. Вы неизбежно будете чувствовать свою частичную ответственность. Так всегда бывает, когда мы теряем человека, которого любим. Это естественное чувство вины, но оно нерационально. Вы сделали то, что считали в тот момент правильным. Никто из нас не смог бы сделать больше. Не вы убили свою бабушку. Это сделал Суэйн, она оказалась его последней жертвой.

Но когда речь идет об убийстве, последней жертвы не бывает, мысленно добавил он. Ни один человек, которого коснулась смерть Бероуна, не остался прежним — ни он сам, ни Массингем, ни отец Барнс, ни Даррен, ни даже эта несчастная старая дева мисс Уортон. Кейт прекрасно это понимает. Почему же она решила, что с ней будет по-другому? Его избитые фразы ободрения прозвучали фальшиво и слишком гладко, потому что есть нечто не подвластное его желанию кого-то успокоить. Нога Бероуна, вжимавшая педаль газа на том опасном повороте, окровавленные руки Кейт, устремленные к убийце. Есть действие и есть сознание. Но Кейт упряма, она разберется. В отличие от Бероуна она научится нести тяжесть своей личной вины так же, как Дэлглиш научился нести свою.

3

Опыт знакомства мисс Уортон с детскими лечебными учреждениями ограничивался случаем пятидесятилетней давности, когда ее положили в местную больницу, чтобы удалить миндалины. Едва ли пребывание в Грейт-Ормонд-стрит сильно отличалось от ее травматических воспоминаний о том испытании. Впечатление было такое, будто она пришла на детский утренник: палаты ярко освещены, кругом игрушки, заботливые матери, веселая кутерьма. Впечатление сохранялось до тех пор, пока она не увидела бледные лица и исхудавшие конечности ребятишек. Они больны, сказала она себе, они все больны, и некоторые из них умрут. Этого не предотвратить.

Даррен был одним из них. Он сидел в постели и сосредоточенно складывал головоломку. С чувством собственной важности он сказал:

— От той болезни, которая у меня, можно умереть. Тут мне один мальчишка сказал.

— О, Даррен, нет, нет! — громко запротестовала мисс Уортон. — Ты не умрешь!

— Я тоже так считаю. Но мог бы. Я теперь переехал к приемным родителям. Вам сказали?

— Да, Даррен, это замечательно. Я так за тебя рада. Тебе у них хорошо?

— Вообще они ничего. Дядя собирается взять меня на рыбалку, когда я отсюда выйду. Они придут ко мне попозже. И у меня теперь есть велосипед — с высоким рулем.

Его взгляд был устремлен на дверь. С тех пор как она вошла, он почти не смотрел на нее, а подойдя к его кровати, мисс Уортон заметила в его лице почти взрослое смущение и вдруг увидела себя со стороны его глазами, глазами, должно быть, всех здешних ребятишек: жалкая, довольно глупая старая женщина с неуместным подарком — африканской фиалкой в маленьком горшочке.

— Мне не хватает тебя в церкви Святого Матфея, Даррен, — сказала она.

— Да. Только, наверное, у меня теперь не будет времени туда ходить.

— Конечно, не будет. Ты ведь будешь жить в своей приемной семье, я прекрасно понимаю.

Ей хотелось добавить: «А ведь нам бывало хорошо вместе, правда?» — но она сдержалась. Это было бы слишком похоже на униженную мольбу о том, чего он, как она понимала, не может ей дать.

Она принесла ему эту фиалку, потому что цветок в горшке для больницы удобнее, чем букет. Но он почти не взглянул на него, он обозревал набитую игрушками палату, и ей стало неловко: как взрослому человеку могло прийти в голову, что это подходящий для ребенка подарок? Фиалка ему не нужна, и она сама ему не нужна. «Он меня стыдится, — пришло ей в голову. Хочет отделаться, пока не пришел его новый дядя». Даррен едва ли заметил, как она попрощалась с ним и тихонько выскользнула за дверь, по дороге вручив фиалку одной из медсестер.

Сев в автобус, она доехала до Харроу-роуд и пешком пошла в церковь. Там у нее было полно работы. Отец Барнс, отказавшись после больницы от отпуска для восстановления здоровья, вернулся всего два дня назад, но количество служб и численность паствы возросла с тех пор, как в газете была напечатана его статья о чуде, и после сегодняшней вечерни ожидалась длинная очередь желающих причаститься. Церковь Святого Матфея уже никогда не будет такой, как прежде. «Интересно, как долго здесь будет оставаться место для меня?» — подумала мисс Уортон.

После убийства она впервые входила в церковь одна, но в своем одиночестве и страдании едва ли отдавала себе в этом отчет, пока не попыталась отпереть дверь и не обнаружила, так же как в то ужасное утро, что ключ не поворачивается. Как и тогда, дверь оказалась незапертой. С бьющимся сердцем она толкнула ее и позвала:

— Отец Барнс, вы здесь? Святой отец?

Молодая женщина в жакете и голубом шарфе на голове вышла из малой ризницы. Она была обыкновенной, приличной, совсем не страшной и, увидев побелевшее лицо мисс Уортон, сказала:

— Простите. Я вас напугала?

Мисс Уортон выдавила слабую улыбку.

— Нет-нет, что вы. Просто я не ожидала здесь никого увидеть. Вам что-то нужно? Отец Барнс придет только через полчаса.

— Нет, мне ничего не нужно, — ответила женщина. — Я была другом Пола Бероуна и просто хотела побыть одна в малой ризнице, увидеть, где это случилось, где он умер. Я уже ухожу. Отец Барнс велел вернуть ключ ему, но, может быть, можно оставить его вам, раз вы здесь?

Она протянула ключ, мисс Уортон взяла его и, стоя в нефе, смотрела вслед удалявшейся женщине. Дойдя до двери, та оглянулась и сказала:

— Он был прав. Коммандер Дэлглиш. Это просто комната, совершенно обычная комната. Там ничего нет, не на что смотреть.