Избранное - Дюла Ийеш

Эту рубашку — с запекшейся кровью на ней — графская семья хранила как реликвию в своем знаменитом мезёфёльдском замке. Она, аккуратно разостланная, одна занимала верхний ящик большого комода. О рубашке знали не только слуги — тех она повергала в дрожь, — посторонним ее тоже показывали.

Бури войны и из этого замка повымели все мало-мальски пригодные вещи и мебель, содрали даже паркет с полов.

Однако семья довольно скоро вернулась обратно, и служащие, остававшиеся все это время на месте, стали обходить округу, чтобы вернуть хоть часть разбредшегося по разным дворам имущества. Это было непросто. Вещи не раз меняли хозяев, а зачастую и внешний облик.

Рубашку заприметил в пусте, в дальней деревне, сам — глазастый черт! — бывший управляющий имением.

В поле, одетой на батрачке!

Женщина работала в ней: копала, поскольку стояли первые недели весны.

Я намеренно позволил графу пересказать эту известную по всей округе историю. Он изложил ее, как и все, до момента обнаружения рубахи; в этом месте возмущение обычно прерывало слова рассказчика. Вот и граф — остановился и посмотрел на меня: как, дескать, я восприму эту историю?

— А меж тем существует и продолжение, — отозвался я.

— Продолжение? — переспросил он с ударением, означавшим: а разве этого мало?

Черной неблагодарности.

Бесполезности всяческого самопожертвования.

Бессмысленности хода истории.

— Рубашка была выстирана.

— Потому что та кровь пятнала ее?

— Рубашка была выстирана, а дырки, пробитые пулей, заштопаны.

— Воздали почести!

Теперь у меня достало больше терпения.

— На свой лад та женщина оказала почести рубашке. И если Лайош Баттяни был тем человеком, каким представляет его себе моя признательная память, эта женщина в принципе поступила согласно его взглядам на жизнь, в соответствии с его идеями.

Ответом мне были горько поджатые губы да грустный взгляд. Так что слово оставалось за мной:

— Лайош Баттяни отдал жизнь за народ, а значит, косвенно, и за эту женщину. Желая того или не желая! Если бы после смерти он мог выразить свою волю, я думаю, пожертвовав своей кровью, он не колеблясь отдал бы и рубашку — и, вполне возможно, именно этой самой женщине. И такая последовательность заслуживает особенного уважения в моих глазах.

— Жаль, что вы столь пристрастны. Как только заходит речь о народе, конец свободному парению вашего духа! Да, именно так! Я чувствую его… скованность.

Он употребил выражение, которое одновременно можно было перевести и как «ограниченность».

— Это вы пристрастны! Как только речь заходит о подлинном долге, о вполне реальных ответных обязательствах, то есть о живой связи с народом, или, короче, о самом народе.

— Не хотите ли вы сказать, что идти на казнь было долгом Лайоша Баттяни? Что он мог бы желать своей смерти?

— Было бы жестоко утверждать подобное в отношении человека, который просто погиб. Но есть призвания, или — выражаясь не столь возвышенно — профессии, практика которых предполагает и такую возможность: гибель. Эта сторона профессии выступает особенно наглядно, когда приходит момент исполнения долга. Вам понятна моя мысль? — Лайош Баттяни потому и стал героем, что не покинул свой пост, исполняя долг. Его предков когда-то именно для выполнения подобных задач призвала нация. И должность, и вознаграждение за нее передавались по наследству. Тот, кому в качестве наследника передавался доход, должен был принять на себя и выполнение обязательств. Лайош Баттяни поступил с инстинктивной честностью, приняв на себя исполнение долга. Поэтому его смерть — трагедия, боль всей нации. Толпы других уклонялись от выполнения долга, просто не думали о нем; их инстинкт проявлял себя скверно, вернее, эгоистически. И если личности такого рода умирали, это являлось сугубо их частным делом.

— Незадача, — сказал он.

— Вот именно. И это еще довольно мягкое выражение.

— Наилучший исход?

— Конечно. Ведь и в новейшие времена мы были свидетелями отвратительного пренебрежения долгом. Большие или малые народы целыми легионами нанимали таких людей, в обязанность которых входило лишь одно: при случае с честью исполнить свой долг. Их, как правило, ставили во главе государств, наделяли огромными полномочиями; стоило им появиться — и все вставали, потому как гремел национальный гимн или «тамтам» племени. А в ответственный момент они точно так же прятали головы, как и простые смертные. Более того, опережая простых смертных; заранее, еще ничем не проявив себя, они уверовали, что ценны сами по себе, как личности. Представьте себе, что некая человеческая общность столетиями платит кому-то, готовя его к исполнению определенной функции, а в ответ не получает ничего, хотя и вправе ждать компенсации. Вместо выполнения долга — бесконечные споры, пререкания.

— Представляю.

Он сглотнул комок и кивнул; но не в знак согласия, а как бы показывая всем своим видом: «Ну что же, я и это вынужден был выслушать до конца».

— Лайош Баттяни был моим прадедом, — выдал дополнительную порцию автомат.

После чего граф надолго замолк, удрученный. Потом, как человек, проглотивший что-то, пусть даже горькое:

— Я рад, что случай свел нас с разных полюсов. Случай, ну и политические обстоятельства, естественно. Но я верно вас понял? Если бы эти политические обстоятельства сложились так, как полагали женщины, то есть в нашу пользу, вы неизменно занимали бы позицию против нас, на прежнем отдалении?

— Вы поняли меня совершенно верно.

— Возможно, ваши суждения тогда были бы еще суровее?

— Возможно.

— Потому что не было и нет прощения?

— Потому что не связывал бы рыцарский долг щадить поверженного.

— Мне казалось, между нами возникли флюиды определенного взаимопонимания. Взаимного расположения. Такого рода рыцарство в основе своей — чувство всецело дворянское: понимание долга.

— Очень и очень даже крестьянское.

— Премного благодарен. Я стал еще более одиноким.

И в своей замкнутости он до самого дома больше не проронил ни единого слова.

Да и у меня пропало желание поддерживать беседу. С кем сражаться? С тенями, с призраками? Утомительная и не сулящая лавров борьба.

18

Я сожалел об инциденте. К счастью, дом был уже рядом, и граф моментально преобразился в гостеприимного хозяина.

У края бурой лужи он жестом гофмейстера предложил мне первым ступить на обломки кирпича, а когда я отклонил его приглашение, сам прошел вперед с естественностью, свойственной королям, и, видя, как неуверенно я шагаю, протянул мне руку помощи.

Мы основательно припозднились. Но дамы, приготовив обед, с пользой употребили оставшееся время.

Я едва узнал кухню. Шкафы, правда, повернули всего лишь на каких-нибудь пол-оборота, но плита исчезла начисто, как по мановению жезла. Больших пиршественных залов не существовало даже в эпоху Людовика XV. Теперь передо мною была уютная столовая в стиле барокко, где мебель той эпохи — с улыбкой, но с улыбкой серьезной и церемонной — как бы выполняла по просьбе хозяев несколько чуждую ей, временную роль. На подлокотниках большой молитвенной скамьи ждали своей очереди блюда с салатом и клубникой, на ступени для колен — кувшин с водой. На подоконнике — цветы, у княгини — кружевной воротник и лорнет с перламутровой ручкой, у мальчика руки-ноги отскоблены докрасна.

Я выставил бутылки с вином, попросив перелить его, потому как бутылки мне предстояло отнести обратно.

А стол! Выдвинут на середину помещения, застелен белой скатертью. Посреди стола — тоже цветы, не полевые, садовые. Одной из парадоксальных особенностей этой войны было то, что мародеры и спекулянты чуть ли не одинаково презрительным жестом отмахнулись от серебра. Так что среди тарелок было разложено несметное количество тяжелых предметов и — чтобы быть точным — в том же сложном порядке, как во времена оны: двадцатью годами раньше и этажом выше, когда к ним удостоил притронуться кронпринц одной великой державы. Точно так же обстояло дело и с бокалами для питья. С той все же разницей, что среди них — аристократов — затесалось несколько крестьянских кружек. Равно как и среди выстроившихся вокруг стола графских стульев скромно приткнулось несколько нечистопородных.

На верхнем конце стола восседала княгиня, справа от княгини — я, напротив меня — граф. Мы подождали, пока княгиня, прикрыв глаза, прошелестела молитву, а затем, подняв веки, чуть заметным кивком дала понять, что можно приступать к трапезе, и сама взялась за ручку поставленной перед нею чашки.

Суп мы ели из чашек. Он был приготовлен по-венгерски, но, помимо привычных ароматов и специй, был в нем еще какой-то очень приятный привкус.