Пепел - Стефан Жеромский

Кшиштоф сбежал вниз по нескольким ступеням и очутился на пороге глубокого корабля большой церкви. Десятка полтора костров пылало под главным куполом и в боковых приделах, отделенных от корабля колоннами. На престолах горели зажженные свечи. Множество их пылало также по разным углам, под хорами и на хорах, на амвоне и в притворе. Тысячи две солдат расположились там бивуаком, наполняя воздух криками и пением. Одни уже храпели, лежа вповалку на церковных коврах под хорами, между колоннами, вокруг престолов и даже на самих престолах. Другие жарили на огне куски мяса, поросят, индюков, петухов, третьи резали и щипали птицу. Невыразимая радость овладела Цедро. Ему не грозит уже больше нападение из-за угла и ужасная смерть разведчика, не окружает больше безмолвие черных полей, не льются за ворот струи дождя. Огни, свет, сухие каменные плиты! Человеческие голоса!

Кругом сильные, веселые, здоровые люди!

В первую минуту Кшиштоф не мог понять, что тут происходит, чем занимаются веселые солдаты. Он увидел свободное место у боковой стены, занял его, ни у кого не спрашиваясь, и с наслаждением протянул занемевшие ноги. Вокруг него сразу же образовалась лужа, натекшая с плаща и одежды. Дым костров клубился под высоким куполом и тянулся к выходу. Через разбитые витражи залетали брызги дождя. Со двора тянуло понизу сыростью и холодом.

В клубах дыма то и дело появлялась залитая светом множества свечей, поставленных на перилах амвона, фигура французского гренадера, который, накинув на мундир ризу и надев на шею епитрахиль, читал проповедь о самых неприличных материях, об отвратительнейших преступлениях, какие только может заключить в узкие рамки анекдота холостяцкая фантазия. Свою проповедь он иллюстрировал самым забавным образом, ощипывая одновременно большого петуха и жестом проповедника то и дело осыпая слушателей выщипанными перьями. При этом он препотешно пел петухом и подражал кудахтанью перепуганных кур. Цедро смеялся до упаду, во все горло, каким-то рефлективным, безжизненным, утробным смехом, хотя ему было противно слушать все это. Вокруг него все время ломали исповедальни, рубили резные седалища и скамьи, катафалки, лестницы и подсвечники, утварь и старинные деревянные сосуды, которые от древности из реальных предметов превратились скорее в символы вечности. Их бросали в огонь вместе с хоругвями и служебниками в столетних переплетах, вместе с потемневшими образами в толстых окладах, и языки пламени лизали их все быстрей и быстрей. Кшиштоф вперил тяжелый взгляд в белые пятна на стенах, оставшиеся на месте сорванных образов, тонкая паутина трепетала на них от ветра… Он зевал и тоскливо ежился. Посреди мраморного пола стояли лужи крови зарезанных поросят, телят, петухов и индюков. За ноги солдатам цеплялись целые тучи перьев и пуха. Слышалась преимущественно французская речь, временами, однако, долетали немецкие, польские, испанские и даже голландские слова.

«Голландцы в Испании в качестве завоевателей…» – зевая во весь рот, лениво подумал Кшиштоф.

В ту же минуту зазвенел такой знакомый уху католика колокольчик у дверей, возвещающий перенос даров. Все бросили свои дела и повернули головы в ту сторону. Действительно, из ризницы вышла толпа переодетых солдат. Впереди шел ряд служек в белых стихарях и красных пелеринках. Все они, скорчив скромную мину и смиренно опустив очи долу, тащили по большой, покрытой плесенью бутыли. Выстроив бутыли в ряд на главном престоле и сложив ручки, они быстро сбежали по ступенькам. Вслед за ними из ризницы вылез пехотинец с огромными, как два лисьих хвоста, усищами, в блестящей мантии и шапочке, за ним другой в ризе и третий в одном подризнике, который он поднимал по-дамски таким жестом, который во времена великой революции назывался incroyable.[504] Каждый из них нес огромную флягу с вином.

Толпа солдат ревела от восторга и хлопала в ладоши. Те, строя шутовские рожи, уставили принесенные фляги на престоле. Несколько человек прикатили бочонок с вином, его тоже втащили на престол и поставили на самую верхушку дарохранительницы. Пехотинец в мантии взял из рук товарища кадило и, совершая какое-то чудовищное священнодействие, неожиданно для всех принялся отплясывать неприличный танец. Когда он выбрасывал вперед ноги, мантия распахнулась и обнаружилось, что на священнослужителе один мундир без невыразимых, каковые сушились в это время у одного из костров. Во время этих кощунственных действий служки, одетые в стихари, вытолкали к престолу седого старика в ночной рубахе и коротких кальсонах. Солдат, одетый в мантию, втащил его на ступени престола и представил зрителям как местного священника.

– Испанец, – кричал он дурачась, – но здешний отец-настоятель! Не велика как будто птица, а ведь вот. поди ты, хозяин и хранитель всего этого винного погребка. Воздайте, варвары, хозяину по заслугам! Ни единой капли мы не выпили тайком. Не пожелал нам отец святой добровольно показать сокровища, которые берег тут столько лет, что ж, пришлось нам поучить его вежливому обхождению. Теперь он вежлив уже, как истый француз. В этом вот бочонке малага, которой уже полсотни лет…

Рев восторга огласил церковь. Цедро веселился наравне со всеми промокшими и прозябшими солдатами, хотя не разделял их чувств. Церемония переноса бутылей и фляг действительно его очень позабавила. Если бы солдаты сто крат хуже бесчинствовали, он, вопреки голосу сердца, счел бы это любопытным, достойным внимания и особенно для них характерным. Ему так хотелось пить, что он, кажется, готов был отдать несколько лет жизни за одну из этих пузатых, покрытых плесенью фляг. Он так ужасно устал, так измучился в дороге, семь потов сошло с него напоследок, когда он постиг всю тяжесть труда вьючной лошади, познал ее страданья и даже, пожалуй, чувства, и сейчас на каменном полу ему было холодно и мерзко. Сырость пронизывала его до костей.

Юноша окидывал усталыми глазами плиты пола. Сам он лежал рядом с мраморной плитой, длина которой была больше человеческого роста. На ней было высечено неуклюжее изображение рыцаря в доспехах, с мечом в сжатых руках. Лицо с плоским носом, панцирь и ступни – все было давно стерто подошвами и каблуками набожных прихожан, обращено в пыль и вынесено вон неисчислимым множеством ног, которые на протяжении столетий попирали гордого рыцаря. Сейчас от него остался лишь след, подлинный прах, свидетель тленности всего земного. Дальше лежали плиты, на которых буквы, как и этот воитель, канули в вечность. Около надписей сбоку были круглые железные кольца для поднятия надгробных плит. Из-под этих-то плит и тянуло пронзительным, сырым холодом могилы.

Кшиштофу стало невмоготу. Он положил на каменный пол свое седло и пику, повесил рядом с престолом плащ и уздечку. Юноша смешался с толпой. Между кострами трудно было пройти, так как всюду на разостланных плащах, коврах, ризах, мантиях, сукне для парадного балдахина лежали люди. У алтаря образовалась плотная толпа солдат, «со страхом и верою приступавших» к бочонку с вином. Солдат в мантии раздавал чаши. Стоя поодаль у одного из костров, Кшиштоф грелся, сушился и оглядывался по сторонам. Аппетит его дразнило приятное шипенье поросенка, поджариваемого на штыке. Юноше стыдно было попросить кусок, но от голода у него просто живот подвело. Солдаты искоса на него поглядывали. Они стали недовольно перешептываться и сдвинулись у костра так, чтобы не дать ему подойти. Цедро гордо посмотрел на них и ушел с поднятой головой в сопровождении все более и более громогласного урчанья в животе.

Загудел орган, на котором кто-то заиграл залихватский вальс. В одном из приделов образовалось нечто вроде танцевального зала. Танцевали там чрезвычайно оживленно, сопровождая танец немыслимыми телодвижениями. Особенно отличался один гренадер. Он танцевал, нежно и галантно держа в объятиях большого поросенка. Это он изображал, будто кружится в безумном штирийском танце, унося в объятиях красивую и гибкую девицу. Правой рукой гренадер крутил поросенку хвост и щипал его, тот омерзительно визжал, а танцор старался успокоить его боль страстным любовным шепотом. Солдаты ржали.

Продираясь сквозь плотную толпу к престолу, Кшиштоф увидел старика священника. Стоя в темном уголке между надгробными плитами, поп хлопал глазами и потихоньку подвигался в определенном направлении, по-видимому, надеясь незаметно улизнуть, когда весь сброд зверски напьется. Голодный улан подошел к попу и решительным тоном резко спросил его, понимает ли он по-французски. Священник со страдальческой и в то же время хитрой миной не то утвердительно, не то отрицательно покачал головой. По выражению его лица Кшиштоф, однако, догадался, что поп его понял. Тогда, отчетливо произнося слова, он потребовал, чтобы священник принес ему чего-нибудь поесть, так как он голоден, как собака. Священник вытаращил на него глаза и чуть не со слезами стал бить себя в грудь, клянясь всеми святыми и со стоном показывая, что у него больше ничего уже не осталось, что это его поросят, телят, корову, кур, индюков и вино, – прибавил он с ужасной усмешкой, в негодовании поворачиваясь вполоборота к престолу, – ест и пьет славная в веках императорская армия. Цедро был так голоден и утомлен, так выбился из сил, что думал только о том, как бы чего-нибудь добиться от попа. Он схватил его за шиворот и толкнул в толпу. Псп быстро побежал, наклонив голову как бы для защиты от удара. Они добежали до ризницы. Там все было выброшено из шкафов вместе с ящиками. Шкафчик с церковными сосудами был разбит, ящики вырваны, от самих же сосудов не осталось, разумеется, и следа. Кругом валялись на полу ризы, мантии и покровы. Увидев большой покров из черного бархата, Кшиштоф поспешил накинуть его на плечи, рассчитывая воспользоваться им как одеялом. Он хотел уже приняться за попа. Оглянулся. Тот стоял у стены, закрыв руками лицо, и плакал. От рыданий тряслось его весьма округлое брюхо, обтянутое короткими кальсонами и забавно выпятившееся между допотопными подтяжками. Все тело старика сотрясалось в конвульсиях.