Я дрался на Т-34. Обе книги одним томом - Артем Драбкин

– Страшно было в те дни?

– Не было лично у меня ощущения страха. Я не думал о смерти. Верил в судьбу и не боялся погибнуть. Делал свое дело, как должно и как учили, и не забивал себе голову «глупыми мыслями». Тут еще многое от характера зависит. Я когда рос, был хулиганистым парнишкой. Где только драка намечалась – «стенка на стенку», «улица на улицу», там я всегда первый был. И поэтому приобрел бойцовский характер. И перед каждой атакой чувствовал кураж и желание показать этим… кто чего в бою стоит.

– После окончания Финской кампании ваш полк остался в Карелии?

– Нет, но и в Белоруссию нас не вернули. Сначала полк вывели в маленький карельский городок под названием Шуя. Здесь мы приводили себя и свою технику в порядок. Награды на нас дождем не посыпались. Зампотеху дали орден Красной Звезды, одному взводному лейтенанту дали медаль «За отвагу», и все… Наш комполка майор Родин сразу получил звание полковника. В мае 1940 года нас погрузили в эшелон и отправили в Азербайджан. Прибыли в Кировабад. Там находился огромный гарнизон, но до нас в нем не было танковых частей. Здесь на базе бывшей 24-й кавалерийской дивизии и нашего «финского» 25-го ТП развертывался новый танковый полк, получивший название – 24-й отдельный ТП. После финских лютых морозов мы попали в рай. Теплый климат, кругом фрукты. Но гоняли нас здорово. Танкисты даже преодолевали марафонскую дистанцию – 41 км, в сапогах, с личным оружием и противогазами. В этом марафоне я занял второе место в дивизии. Здесь произошла замена командного состава. К нам прибыл новый командир полка, некто полковник Лебеденко, бывший преподаватель в военной академии. Тупица невероятный, полный ноль – и как командир, и как человек. Он потом наш полк, в Крыму, быстро угробил и не поперхнулся даже. Вдруг исчез из полка командир взвода, лейтенант по фамилии Плесаков, пошли разные слухи, то ли он дезертировал в Иран, то ли направлен на задание по линии разведки. Вдруг у нас «забрали» начштаба Садульского, говорили, что он арестован. Но никто толком никаких деталей не узнал. Атмосфера была довольно нервозной. Я готовился к демобилизации, меня перевели на должность инструктора учебной машины. На ней я готовил танкистов, обучал новобранцев и «старые» экипажи стрельбе и вождению. Здесь я вдоволь настрелялся из танковой пушки и достиг в стрельбе определенных высот. Умение отлично стрелять отчасти спасло меня на фронте от неминуемой гибели.

– Что происходило с вашим танковым полком после объявления о начале войны?

– Уже в конце июня 1941 года наш полк перебросили в Степанакерт. Нас пополнили «запасниками» из закавказских республик. Неделю мы простояли в лесу, потом нас погрузили в эшелоны и привезли на границу с Ираном. И когда поступил приказ на вторжение в Иран, мы пересекли речку Зульфа и дошли до города Ардебиль. Но никто нам не оказывал серьезного сопротивления. Кавалерия ушла в горы. Мой танк шел первым. Уже за городом нас атаковали три самолета, обстреляли из пулеметов и даже сбили очередью антенну на танке. Двинулись дальше, увидели справа две автомашины с прицепами, развернулись к ним. Дали пару выстрелов из пушки. Водители бросили свои машины и сбежали. Подъезжаем, а в прицепах арбузы. Вот и все наши боевые действия в Иране. Дошли до Тавриза, а позже мы стояли в пригородах Тегерана. В Тегеране был устроен совместный парад английских и советских войск. Меня и командира танка Ковалева отобрали от нашей части на этот парад. Парад состоялся на стадионе, возле дворца иранского шаха. Представители Красной Армии прошли колоннами спокойно, а английские войска местные жители забросали камнями. Контакты с местным населением были ограничены, а то у нас началось дезертирство азербайджанцев и армян к местной родне. Так что о своих «приключениях на восточных базарах» и про прочий «местный колорит» мне много рассказывать нечего. Из Тегерана нас вернули в Грузию. В Тбилиси на 13-м танково-ремонтном заводе мы привели свои машины в порядок, и нас перебросили в Новороссийск. В конце декабря мы стали готовиться к высадке в Феодосии. Танки погрузили на баржи, и вечером 31 декабря 1941-го вместо Феодосии нас высадили на берегу в Керчи. Высадка десанта шла под непрерывным огнем противника. Так для меня лично началась война с немцами.

– С каким настроением высаживались в Керчи?

– Настроение у танкистов в экипажах было боевым. Не забывайте, что мы были кадровой частью, а такие подразделения всегда имели более высокий боевой дух в сравнении с частями, сформированными из «запасников». У меня лично было огромное желание побыстрее «намылить немцам холку» и здорово им «по шее накостылять». Хотел также и брату помочь. Мой младший брат Владимир, 1921 г.р., был моряком, служил на ЧФ и во время осады Севастополя воевал в бригаде морской пехоты. Володе посчастливилось выжить в последние дни обороны города, его, тяжелораненого, вывезли из погибающего города на корабле. С войны Владимир вернулся инвалидом на костылях. На его живот посмотришь, и становилось жутко – сплошной рубец…

– Что из боев в Крыму наиболее запомнилось?

– Мы довольно быстро прошли с боями до района Первомайска и Семиколодзей. Дошли до Владиславовки, это в 15 километрах от Феодосии. Был тяжелый ночной бой. Вышли на рассвете из боя, нам привезли завтрак, ребята «закусили» крымским вином, которое нам выдавали вместо «наркомовской» водки. Тут появляется наш «полководец», товарищ Лебеденко, и снова нас гонит в бой. Решил наш полковник отличиться, проявил инициативу. А мы-то – все пьяные. Его попросили отложить атаку на час, но куда там. Пошли в атаку. А я даже прицел не могу точно поставить, координация нарушилась, ориентируюсь с трудом. И сказал себе в эту минуту: если сегодня выйду живым из боя, никогда больше не буду пить перед атакой. 50 % танков мы потеряли в этой атаке. Очень хорошие ребята погибли в этот страшный день. А этому Лебеденко хоть бы хны. Все из себя стратега корчил, даже впоследствии комбригом стал, но как командир был полной бездарностью и показал себя с самой худшей стороны. Нас немцы бомбят, а он из пистолета по самолетам стреляет – снайпер хренов. Но ни с кого тогда не спрашивали за неоправданные потери и не интересовались, а как же ты, товарищ командир полка (или бригады), все свои танки угробил? 13 марта 1942-го мой танк был подбит. Во время атаки, прямо рядом с передовой немецкой траншеей, немецкий снаряд попал в моторное отделение. Я выскочил из танка и залег рядом с подбитой машиной. Немцы решили меня взять живьем в плен. Застрелил пятерых из пистолета. Повезло… Один из немцев попал мне пулей в правую кисть. Прорвался с последним патроном в пистолете. Упал на землю на «нейтралке», даже ползти сил уже не было. Лейтенант-военфельдшер вытащил меня с поля боя. Вывезли на мотоботе в Новороссийск, оттуда попал в госпиталь в Кисловодск. Выписался в первой декаде мая. Вернулся на Тамань, переправился через пролив в Керчь и пошел к фронту искать свой танковый батальон. А там уже… наши драпают, «в полный рост». Обстановка ужасная. Кругом повальное бегство, горящие машины. Паника… Немцы прорвали оборону на участке 44-й армии, а потом… и соседние части были выбиты с позиций. Батальоны со «славянским костяком» еще держались, а остальные… Было очень много ненадежных частей, сформированных из среднеазиатских нацменов, кавказцев и крымских татар. Эти части бежали первыми. Проглотит такой «воин» кусок мыла или стрельнет себе в руку, и его сразу десять односельчан волокут на плащ-палатке в тыл, с визгами, стонами и криками… Я не хочу никого оскорбить по национальному признаку, но так было в эти дни в Крыму. В деревнях, заселенных крымскими татарами, нам никто двери не открывал и даже воды попить не давали… Я метался вдоль линии фронта и пытался найти свой батальон, но все мои усилия были тщетными. Нарвался на заградотряд. Командир «заградотрядовцев» остановил отступающих в панике красноармейцев и приказал: «Занять оборону!» Я подошел к нему: «Товарищ командир, я кадровый танкист, дайте мне танк. Я же из винтовки в жизни всего пару раз стрелял». Он ответил: «Танкист? Отойди в сторону, останешься с нами». Несколько дней я провел в этом «заградотряде». И то, что мне довелось увидеть и испытать за эти дни, я вам не хочу рассказывать даже сейчас, хоть и прошло уже 65 лет с того страшного мая сорок второго. Сил нет передать, что там творилось… Слов не подобрать… Это действительно была катастрофа. Трагедия… Я даже видел генерала, который в полном одиночестве сам строил себе плот на крымском берегу… А как происходила переправа через пролив… Под непрерывным минометным обстрелом и непрекращающейся бомбежкой с воздуха солдаты пытались на плотах, на автомобильных покрышках и просто вплавь переправиться на восточный берег. Течение сильное, почти всех утаскивало в море. Там такое творилось… Все спасались, кто как может. Не было даже намека на организованную эвакуацию войск на таманский берег. Поверьте, лучше вам все это не знать… Я многое прошел на фронте, и очень многое мне пришлось увидеть, но нет в моей памяти ничего страшнее этих майских дней… 21 мая 1942-го я решился вплавь переправиться на наш берег. И когда уже казалось, что все – каюк, мне удалось зацепиться за борт последнего катера, уходящего от керченских берегов. Катер был жутко перегружен, меня сначала не хотели даже поднимать на борт… На Кубани всех уцелевших «отфильтровали» по роду войск. Танкистов собрали отдельно и отправили в какой-то колхоз. Мы помогали колхозникам косить траву, отъедались на колхозных харчах, попивали парное молоко и пытались отойти от страшных переживаний, которые пришлось испытать в дни «крымского поражения». Из нас был сформирован 125-й отдельный танковый батальон – ОТБ. Кроме танков Т-26, в батальоне уже появились танки Т-34. За сутки мы разобрались в этих машинах. Прислали к нам лейтенантов, после ускоренного выпуска из училища. Я смотрел на них и думал: ну чему могли научить этих парней за шесть месяцев в училище. Меня в полковой школе только почти год готовили на механика-водителя, а этих желторотых лейтенантов, без малейшего фронтового опыта, сразу ставили на командование взводами и ротами… Вскоре наш батальон перебросили на Дон. Наше сопротивление в донских степях было упорным. Да, мы несли огромные потери, но войска сражались. Но один раз, после череды наших неудачных и кровавых атак, остатки нашего батальона вышли к переправе через Дон в районе станицы Морозовская. А там лавиной идут немецкие танки и прочая техника. Все небо было закрыто немецкими самолетами. Создавалось такое ощущение, что шасси немецких пикировщиков задевают башни наших танков. Пехота наша неорганизованно стала отходить под огнем. Комбат, майор Данилов, приказал и нам отойти от переправы без боя. Он понимал, что через пару минут от нас ничего и никого здесь не останется. Отходим через казачьи хутора, а там уже местные накрывают столы белыми скатертями и выставляют закуску. Немцев приготовились встречать… Врезали по этим столам из пулеметов, только щепки в сторону полетели… Мы зацепились на позициях в районе городка Зимовники, это в Ростовской области. Стояли на пригорке. Мимо нас в нескольких километрах день и ночь шли сплошным потоком на Сталинград колонны немецких войск и техники. Но нам не давали приказа на атаку, там у нас не оборона была, а сплошное решето. Утром слышу крик: «Товарищ командир, немцы!» Прямо на нас двигалась группа мотоциклистов и БТР. А стрелял я всегда с гарантией. Попал точно, никто не ушел. А на следующий день на той же дороге появились два БТРа, длинная легковая машина и грузовая автомашина с «будкой». И накрыл я всю эту колонну из своего танкового орудия. Пошли сразу с комендантским взводом проверять, что там и как. И взяли в легковой машине живого немецкого генерала, начальника штаба корпуса, вместе с кипой оперативных карт и важных штабных документов. Вы представляете, что значит взять в плен в 1942 году немецкого генерала. Я слышал, что есть список немецких генералов, попавших к нам в плен. Можете проверить, кто попал к нам тогда под Зимовниками. Вскоре понаехала «серьезная публика» из разведотдела и штаба армии. Жали мне руку, обещали звание Героя, а некоторые сразу поздравляли с высшей наградой. Я им не поверил, и правильно сделал. А через несколько дней мой танк был подбит. Экипаж уцелел. Стоим все вместе возле нашего танка – я, механик-водитель Нестеренко, заряжающий Иван Бабенко, родом откуда-то из-под Киева, и радист, сейчас не вспомню точно его фамилию. И вдруг Бабенко нам говорит: «Давайте разойдемся. Все равно нам немцев не одолеть». Хотел его сразу застрелить, но сдержался. Сказал ему: «Пойдешь, сука, рядом со мной. Шаг в сторону сделаешь – сразу убью, сволочь!» Приказал снять с танка пулеметы, забрать диски. Рядом с нами и позади нас уже не было никаких организованных красноармейских частей. Хаос… И мы пошли на восток, к своим, через безводные и безлюдные степи. Когда выбрались, нас послали на переформировку. И уже в ноябре 1942 года я вместе со своим батальоном после разгрузки на станции Калач принял участие в нашем наступлении под Сталинградом. Там же мне присвоили офицерское звание. Вызвали меня к себе командир роты Фирсов и политрук Кобзарев и объявили о присвоении звания лейтенанта, «за героизм в боях». Здесь я уже командовал взводом танков. И когда все закончилось, нас перебросили на харьковское направление, на ЮЗФ, в район Барвенково, выручать 3-ю танковую армию, попавшую во «второе харьковское окружение», в котором сгинули десятки тысяч красноармейцев. Только танков в том окружении мы потеряли больше семи сотен. Но мы не смогли деблокировать наши окруженные армии. Там, кстати, несколько раз пришлось вступать с немцами в крупные танковые бои, шли друг на друга – лоб в лоб. И застряли мы на этом харьковском направлении на целых полгода. Все время предпринимались попытки прорвать немецкую оборону. Об этом историки стараются умолчать. Бои были очень тяжелые, немцы нас все время отбрасывали назад. Я помню, как весной под Изюмом мы бились с власовцами, державшими оборону на высоте 181,1. Мы пошли в атаку, но половину танков власовцы сожгли на подходе. После нас на эту высоту кинули в атаку целую стрелковую дивизию. Через два часа от дивизии ничего не осталось… И нас снова послали в атаку на эту проклятую высоту… Ничего из этого не получилось… И так было часто… Дойдем от Чугуева до Малиновки или до ХТЗ и снова назад откатываемся. А 28 августа в бою под селом Малая Камышеваха мой танк был подбит. Мне в правую часть груди попал большой осколок и застрял в легком. Из танка я смог вылезти сам, а дальше меня уже унесли с поля боя. Попал в госпиталь № 3185 в Пятигорске. На операцию хирурги не решились, так этот осколок по сей день во мне сидит. Пришлось тогда заодно и курить бросить. Пролежал в госпитале почти три месяца. Хотели меня комиссовать, я отказался. Признали негодным к строевой службе и отправили меня в Рязань, командиром учебного танкового взвода в 28-й учебный танковый полк, готовивший танкистов для 2-го Украинского фронта. О пребывании в этом полку у меня сохранились самые неприятные, скверные воспоминания. Почему? Прибыл в полк. Посмотрел, а там худющие офицеры в заштопанных и заплатанных галифе. Голодно. Среди командного состава подобралось немало мелких «мутных» людишек, которые просто «ховались от войны» в этом учебном полку. Мне жутко там не нравилось. Несколько раз ходил к командиру полка и упрашивал его отпустить меня на фронт, но он не соглашался. Особенно меня доводил командир нашего учебного батальона майор Феоктистов, сволочной тип, туповатый службист, который меня просто достал своими вечными мелкими придирками. Я пару раз высказал ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а на следующий раз не выдержал… и ударил этого майора по морде. Сразу пошел слух, что меня собираются отправить в штрафную часть. Меня вызвал к себе командир полка и начал «воспитывать»: «Да я тебя в штрафбат! Да я тебя на передовую!» Отвечаю ему: «Да я с радостью, хоть в штрафбат, хоть к черту на рога, лишь бы от вас, «тыловых шкур», подальше!» Комполка посмотрел на меня и спросил: «Маслов, ты что, серьезно жить не хочешь? Помирать торопишься? Ты что, не понимаешь, что в нашем полку тебе жизнь гарантирована?» – «А мне жить неохота, мне воевать хочется!» И комполка проявил порядочность и благородство. Он замял дело с трибуналом и отпустил меня из полка. Из фронтового резерва БТ и МВ меня направили в маршевую роту. Но до фронта я в тот раз так и не доехал. На одной из станций в Винницкой области наш эшелон с танками попал под бомбежку. Я находился на платформе рядом с танком. Осколки бомбы попали мне в правую ногу, перебили бедренную кость и обе кости голени. Привезли в Умань, в госпиталь. Врачи сказали, что ногу надо срочно ампутировать. Я дал согласие на ампутацию. Но, уже лежа на операционном столе, представил себя на костылях и подумал: нет, так легко не сдамся. И отказался от операции. Подписал бумагу, что если помру, то с врачей спроса не будет. Меня погрузили в санпоезд и повезли в глубокий тыл. Вскоре я оказался в Орске, в госпитале № 3640. Пролежал там с весны до ноября 1944 года. В конце осени меня выписали из госпиталя и дали направление в Москву, в полк офицерского резерва бронетанковых войск, располагавшийся в районе метро «Сокол». И когда у меня в этом резерве в первый же день украли шинель, я взмолился: «Боженька! Дай быстрее на фронт попасть! Там хоть людей порядочных больше!» В начале декабря я прибыл в 3-ю танковую армию и получил назначение на должность командира 1-й роты 1-го батальона 52-й гвардейской танковой бригады. На знамени бригады было пять орденов.