Странствия убийцы - Робин Хобб

Вспышка гнева исказила ее лицо. Она опустила глаза на свои старые руки, сложенные на коленях. Она раздраженно вздохнула:

– Это возможно. В старых легендах, которые я слышала, говорится, что, если вещь обработана Скиллом, она может быть опасной для некоторых людей. Не для обычных людей, а для тех, кто наделен Скиллом, но не обучен ему. Или для тех, кто был недостаточно хорошо обучен, чтобы знать, как соблюдать осторожность.

– Я никогда не слышал никаких легенд о вещах, обработанных Скиллом. – Я повернулся к шуту и Старлинг: – А вы?

Оба молча покачали головами.

– Мне кажется, – осторожно сказал я Кеттл, – что такой начитанный человек, как шут, должен был встречать где-нибудь упоминание о таких легендах. И конечно, хорошо подготовленный менестрель тоже должен был бы слышать о них. – Я открыто посмотрел на нее.

Она скрестила руки на груди.

– Я не виновата в том, что они чего-то не читали или не слышали, – сказала она натянуто. – Я просто рассказываю о том, что мне говорили давным-давно.

– Как давно? – надавил я. Сидевшая напротив меня Кетриккен нахмурилась, но не стала вмешиваться.

– Очень давно, – холодно ответила Кеттл. – В те дни, когда молодые люди уважали старость.

На лице шута появилась восхищенная улыбка. Кеттл, казалось, почувствовала, что выиграла сражение, потому что с грохотом поставила свою кружку в котелок из-под овсянки и протянула его мне.

– Твоя очередь мыть посуду, – сказала она сурово. Она встала и пошла от костра в палатку.

Когда я медленно собирал тарелки, чтобы протереть их чистым снегом, Кетриккен подошла и встала рядом со мной.

– Что ты подозреваешь? – спросила она прямо, как обычно. – Ты думаешь, она шпион, враг?

– Нет. Я не думаю, что она враг. Но мне кажется, она… Не просто старая женщина с религиозным интересом к шуту. Нечто большее.

– Но ты не знаешь, что именно?

– Нет. Не знаю. Я только заметил, что, похоже, она знает о Скилле гораздо больше, чем я подозревал. Но конечно, старый человек многому учится за свою жизнь. Возможно, все объясняется именно этим. – Я посмотрел вверх, на гнущиеся под ударами ветра верхушки деревьев. – Как вы думаете, ночью будет снег? – спросил я у Кетриккен.

– Наверняка. И хорошо, если он кончится к утру. Нам нужно собрать побольше хвороста и сложить его у палатки. Нет, тебе придется пойти и посидеть внутри. Если твое сознание опять начнет блуждать в такой темноте да еще снег пойдет, нам тебя никогда не найти.

Я начал протестовать, но она остановила меня вопросом:

– Мой Верити. Он лучше тебя владеет Скиллом?

– Да, моя леди.

– Думаешь, эта дорога зовет его так же, как тебя?

– Я уверена. Но он всегда был сильнее меня в Скилле и гораздо упрямее.

Она грустно улыбнулась.

– Да, он упрямый. – Внезапно она тяжело вздохнула. – Если бы мы были обыкновенными мужчиной и женщиной, живущими далеко от моря и от гор! Тогда для нас все было бы проще.

– Я тоже хотел бы этого, – тихо проговорил я. – Я хотел бы, чтобы у меня на руках были мозоли от простой работы и чтобы свечи Молли освещали наш дом.

– Надеюсь, что все это у тебя будет, Фитц, – ответила Кетриккен. – Правда надеюсь. Но между «здесь» и «там» долгий путь, и мы должны пройти его.

– Это так, – промолвил я. Что-то вроде тихого согласия воцарилось между нами. Я не сомневался в том, что, если бы того потребовали обстоятельства, она посадила бы на трон мою дочь. Но для нее так же невозможно было изменить отношение к долгу и жертвенности, как сменить кости и кровь собственного тела. Такой уж она была. И дело было не в том, что она хотела отобрать моего ребенка.

Все, что я мог сделать, чтобы сохранить свою дочь, – это вернуть Кетриккен ее мужа в целости и сохранности.

В эту ночь мы легли позже обычного. Все устали. Шут решил караулить первым, несмотря на то что лоб его прорезали глубокие складки усталости. Его кожа приобрела теперь цвет слоновой кости, и от этого он ужасно выглядел, когда замерзал, похожий на горестную статую, вырезанную из старой кости. Все остальные не особенно обращали внимание на холод днем, во время движения, но я не думаю, что шут хоть когда-нибудь согревался. Тем не менее он оделся потеплее и вышел наружу, под удары ветра, ни разу не пожаловавшись. Остальные улеглись спать.

Сперва буря была чем-то происходящим наверху, в вершинах деревьев. Осыпающиеся иголки барабанили по натянутой коже юрты. Шторм усиливался, и к иголкам прибавились мелкие ветки и комья льдистого снега. Холод становился все сильнее. Он уже пробирался под одеяло и под одежду. Когда Старлинг отдежурила половину своего срока, Кетриккен позвала ее внутрь, сказав, что теперь часовым у нас будет буря. Следом за Старлинг в палатку вошел волк. К моему несказанному облегчению, никто не протестовал. Когда Старлинг заметила, что он принес на лапах снег, шут ответил, что на ней снега еще больше. Ночной Волк немедленно прошел в нашу часть палатки и улегся рядом с шутом у внешней стены. Он положил свою огромную голову на грудь шута и тяжело вздохнул, прежде чем закрыть глаза. Я почувствовал укол ревности.

Ему холоднее, чем тебе. Гораздо холоднее. А в городе, когда дичи было совсем мало, он часто делился со мной едой.

Так. Значит, мы стая? — с интересом спросил я.

Скажи сам, — с вызовом бросил Ночной Волк. – Он спас тебе жизнь, кормил тебя своей добычей, делил с тобой берлогу. Так стая мы или нет?

Думаю, да, — сказал я после недолгого раздумья. Я никогда не рассматривал все случившееся в таком аспекте. Я осторожно пошевелился в постели, чтобы слегка придвинуться к шуту.

– Тебе холодно? – вслух спросил я его.

– Становится теплее, когда я дрожу, – жалобно ответил он. Потом добавил: – Волк согрел меня немного. Он очень теплый.

– Он благодарит тебя за то, что ты кормил его в Джампи.

Шут уставился на меня во мгле палатки.

– Правда? Я не думал, что животные могут так долго помнить о чем-то.

Я немного подумал над этим.

– Обычно не могут. Но сегодня он вспомнил, что ты кормил его, и благодарен.

Шут поднял руку, чтобы осторожно почесать уши Ночного Волка. Ночной Волк по-щенячьи заурчал от восторга и придвинулся поближе к нему. Я снова поразился бесчисленным переменам, которые отмечал в нем. Все чаще и чаще его реакции и мысли становились смесью человеческих и волчьих.

Я слишком устал, чтобы долго думать об этом. Я закрыл глаза и начал проваливаться в сон. Через некоторое время я понял, что глаза мои крепко зажмурены, челюсти сжаты, но я ни на йоту не приблизился ко сну. Я ужасно устал, но Скилл так пугал и манил меня, что я не мог достаточно расслабиться, чтобы заснуть. Я продолжал вертеться, пытаясь найти позу, которая помогла бы мне заснуть, до тех пор, пока Кеттл, спавшая с другой стороны от меня, не спросила сердито, не завелись ли у меня блохи. Я попытался лежать смирно.

Я смотрел в темный потолок палатки, прислушиваясь к завыванию ветра снаружи и сонному дыханию моих спутников. Я закрыл глаза и расслабил мышцы, пытаясь дать отдохнуть хотя бы телу. Мне отчаянно хотелось спать. Но сны Скилла тянули меня, как маленькие острые крючки, рвущие мое сознание, пока мне не показалось, что я сейчас закричу. Они были ужасны. Что-то вроде церемонии «перековывания» в прибрежном поселке. Огромный костер, разожженный в яме. Пленники, которым пираты издевательски предлагают выбор: быть «перекованными» или прыгнуть в яму. За этим наблюдают дети. Я вырвал свое сознание из пламени.

Я перевел дыхание и постарался успокоиться. Спать. В темной спальне замка Баккип Лейси тщательно спарывала кружева со старого подвенечного платья. Губы ее были неодобрительно поджаты. Она осторожно разрезала тонкие нитки, которыми были пришиты кружева.

– За них дадут хорошую цену, – сказала ей Пейшенс. – Может быть, денег хватит на то, чтобы еще месяц оплачивать сторожевые башни. Он понял бы, что мы должны сделать это для Бакка.

Она держалась очень прямо, и в ее черных волосах было гораздо больше седины, чем я помнил, а ее пальцы развязывали почти невидимые нити, которыми к горловине платья были пришиты жемчужины. От времени белое платье приобрело оттенок слоновой кости. Роскошные юбки каскадом падали с ее бедер. Внезапно Пейшенс склонила голову набок, как бы прислушиваясь. Лицо у нее стало озадаченным. Я бежал.

Я собрал всю свою волю, чтобы заставить себя открыть глаза. Огонь в маленькой жаровне едва горел, распространяя красноватый свет. Я рассмотрел шесты, которые поддерживали натянутые шкуры, и перевел дыхание. Я не смел думать ни о чем, что могло бы выманить меня из моей собственной жизни: ни о Молли, ни о Барриче, ни о Верити. Я пытался найти какой-нибудь нейтральный образ, на котором могло бы отдохнуть мое измученное сознание, – что-то, никак не связанное с моей реальной жизнью. Я постарался вспомнить какую-нибудь приятную картину: гладкая равнина, покрытая толстым слоем снега, мирное ночное небо над головой. Благословенная тишина… я утонул в этом, как в мягкой перине.