На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

Но все же кое-как мы добрались до монастыря, и я побывал у моих знакомых. К вечеру иду от них на пристань. Иду и беспокоюсь. Придет ли, думаю, катер по расписанию к восьми часам? А наш катер, оказывается, отсюда и не уходил. Как привез нас утром, так с того временя и стоит на причале. Давно ему уж пора в город. Ну, публика, понятно, начинает волноваться. В конце концов все-таки уломали команду отправиться обратно. И что бы вы думали?! Как только отошли на несколько сажен от мостков, так сразу же потеряли ориентировку и опять начали кружиться в этом дыму, как в тумане. Ехали, ехали и, представьте, приткнулись опять к тому же берегу ниже монастыря, у Гремячего ключика. А дальше уж ни с места. Как говорится, ни зги не видно. Да и опасно. Еще у моста на бык напорешься. Так и простояли в этом Гремячем до самого утра. На заре уж немного просветлело, и мы успели проскочить в город, к пристани.

А дорога назад пароходом. Ведь четверо суток шли сюда вместо положенных сорока шести часов. Пройдем час-два, приткнемся к берегу и ждем, когда хоть немного посветлеет. И заметьте, около Сисима дыма не меньше, чем у Дербиной, у Бирюсы, у Езагаша. Значит, и Сисимская тайга горит. А ты говоришь — пожары ликвидированы. По рапортам сельских старост, действительно ликвидированы. А на самом деле как горело, так и горит. Так что немедленно вызывайте комского старшину. Я заставлю его как следует заняться этим делом и не втирать нам очки своими дурацкими сводками…

Поговорив еще немного о разных делах, крестьянский начальник ушел домой и в канцелярии больше не появлялся. Так что дальше мы со студентом сидели весь день уж одни. Он как ни в чем не бывало пел и насвистывал песни, писал бумаги, а я осторожно вписывал в свой сводный список разные продовольственные цифры.

На другой день крестьянский начальник с утра пришел в канцелярию и, не снимая с головы фуражки с большой кокардой, уселся за стол и открыл окно. Стол во флигеле был у него поставлен так, что он мог с любым посетителем говорить через окно, не впуская его в канцелярию.

И как только он уселся, на дворе сразу появились к нему люди. До этого никто не заходил сюда, кроме ходока из волости да почтальона с почты. А сегодня, как только он пришел и уселся у своего окошка, сразу потянулись один за другим.

Первым явился витебский староста. Он неуверенно вошел во двор и стал оглядываться по сторонам. Увидев в открытом окне крестьянского начальника, он поспешно снял картуз и медленно с обнаженной головой направился через весь двор. Когда он подошел к окну, крестьянский спросил его:

— Кто такой?

— Витебский староста, ваше благородие. Привез пакет из волости.

Крестьянский начальник взял пакет, не торопясь распечатал его, вынул бумажку, брезгливо развернул ее, повертел в руках, потом передал студенту.

— Посмотри, Сашенька, что они там накорябали.

Студент глянул в бумажку и сказал:

— Сводка о состоянии посевов по Витебке и Александровке. Теперь мы можем завтра же отправить все наши материалы в Красноярск.

А витебский староста стоял у окна и, видимо, ждал взбучку за задержку этих сведений. Я тоже думал, что крестьянский начальник начнет его сейчас разносить, так как перед самым отъездом из Комы читал грозную бумагу насчет этого дела. К моему удивлению, крестьянский начальник не выразил никакого возмущения с задержкой этих сведений. Он не кричал на старосту, не делал ему никаких внушений, даже не спрашивал его ничего насчет этих самых посевов, а довольно равнодушно посмотрел на него и спросил:

— Чего тебе еще?

Тогда староста стал низко кланяться и без конца повторять: «Ваше благородие!», «Ваше благородие!». Потом дрожащими руками вытащил из-за пазухи свернутый лист бумаги и подал его в окошко.

Крестьянский начальник взял бумагу, взглянул на нее и сразу резко спросил:

— Общественный приговор! О чем?.. Сашенька, посмотри, что они там клянчат…

Студент взял приговор витебского общества и молча стал его читать. Пока он читал, я смотрел на крестьянского начальника и никак не мог понять, почему он сам не стал читать эту бумагу. Может, написано неразборчиво, а может быть, он вообще не любит читать и писать всякие бумаги и заставляет делать это своего студента.

Тут мне вспомнилось, как мы в Коме один раз получили от него весьма срочную и очень строгую бумагу, написанную им самим. Иван Иннокентиевич со всеми своими помощниками два дня читали ее и ничего не могли понять, кроме того, что там речь шла о каком-то анашенском деле. Потом у нас еще два дня думали, что же делать с этой строгой непонятной бумажкой. Наконец додумались послать ее анашенскому сельскому старосте «для исполнения» и стали ждать от него ответа. А в Анаше тоже не сумели прочитать эту бумагу и прислали ее обратно с просьбой объяснить им, что надо по ней делать. Тут наши комские писаря еще два дня думали, что им дальше делать с этой бумажкой. И додумались послать ее обратно крестьянскому начальнику с надписью: «На Ваше распоряжение». Через день крестьянский начальник нарочным вызвал к себе самого Ивана Иннокентиевича вместе со старшиной. Приехали они от него очень сердитые и сразу же в ночь отправились в Анаш по этому делу. После этой истории Иван Иннокентиевич целую неделю не рассказывал свои смешные истории, а старшина все время ходил какой-то сумрачный и только отмахивался, когда его что-нибудь расспрашивали про это дело.

Наконец студент дочитал приговор витебского общества.

— Они просят у казны денег на отправку в Томск на лечение какого-то больного, — объяснил он крестьянскому начальнику. — Почему-то его надо непременно отправлять в Томск… В общем, я не совсем понял, в чем тут дело.

Крестьянский начальник взял от студента приговор, осторожно положил его на стол перед собой, потом в упор уставился на старосту и спросил:

— В чем тут дело? Объясни толком!

Тут витебский староста довольно сбивчиво стал объяснять, что в прошлом году из их деревни призывался новобранец Максим Родзиевский. В солдаты его не взяли, так как он болен волчанкой. У него уж и нос провалился, и челюсти оголились. Начальство приказало везти его скорее обратно домой. А потом пришла из волости бумага, чтобы его немедленно отправить в Томск на излечение. Ну, сами Родзиевские по бедности отправить его не могли. Тогда из волости вышла новая бумага, чтобы общество его отправило в Томск за свой счет…

— Когда вы его отправляете? — спросил крестьянский начальник.

— Не отправляем мы его, ваше благородие. Не на что нам его отправлять. Народ у нас бедный. Живем плохо. Чуть по миру не побираемся. Место таежное. Хлеб не родится. Сидим на одной бульбе. А нынче еще засуха. В смочные годы хлеб не дозревает или его убивает помхой. А нынче все выгорело… А отправить его в Томск нужны большие деньги. А потом: отправим мы его в Томск, тогда нас заставят и остальных Родзиевских отправлять. У них ведь, кроме Максима, и старик со старухой, и еще двое ребятишек болеют. Выходит, обществу всех их надо отправлять. А откуда нам взять столько денег? Мы и подати-то еле выплачиваем…

— Теперь я вспомнил об этом деле, — сказал крестьянский. — Вам же ясно писали, что казна не располагает средствами на отправку вашего Родзиевского в Томск на стационарное лечение. Если Родзиевские не в состоянии лечиться на свой счет — их обязано отправить общество. Неужели вы там этого не понимаете?

— Как не понимаем, ваше благородие. Мы все понимаем. Но только мы не можем. Живем плохо. Еле концы с концами сводим. Это обществу непосильно.

— А жить с ним посильно? Ведь они всю деревню заразят.

— Не заразят, ваше благородие. Они отдельно живут от деревни. На отшибе — за речкой. Лет пятнадцать уж там живут. С самого приезда. И ничего… бог милует. Никто, кроме них, в деревне не болеет. Так что окажите божескую милость, ваше благородие. Отправьте его на казенный счет. А то у нас обчество сумлевается, как бы не прислали новой раскладки за этих Родзиевских…

— Вот что, староста, — сказал крестьянский начальник. — Приговор твой я не возьму. Никаких средств на это у меня нет. Кроме того, лечебное дело не входит в мои обязанности. Иди со своим приговором в больницу к начальнику врачебного участка доктору Овчинникову. Проси его об этом. Но учти — если вы этих Родзиевских из деревни не уберете, то я отправлю их в Томск за ваш счет. Пора кончать это безобразие, а то вы у меня заразите всю деревню, всю волость. Бери свой приговор, и чтобы духу твоего здесь не было. Иди к Овчинникову, поезжай в Минусинск, в Красноярск, к черту, к дьяволу, а Родзиевских этих из деревни убирай. Через два месяца старшина приедет проверить это дело…

Тут крестьянский начальник сунул в руки старосте приговор витебского общества и захлопнул перед его носом окно. Потом встал, подошел к шкапу, вынул из него флакон с духами, налил их на носовой платок и стал протирать себе руки.