Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Вечером, после ужина, когда Т. Е. Боткина, уложив больную на ночь, спустилась к нам в зал, герцог Лейхтенбергский неожиданно подозвал меня к ней и сказал: «Анатолий Александрович, я решился открыть ваше инкогнито Татьяне Евгеньевне. Странно было бы теперь, после состоявшихся уже встреч, скрывать от нее, кто вы такой…»

Мне и самому это скрывание, как и вообще всякие скрывания, было не по душе, о чем я еще в первый же вечер и поделился с хозяином дома, тем более что г-жа Мельник могла и без того догадаться, кто я такой. С ее отцом, лейб-медиком Е. С. Боткиным, я был очень дружен, был с ним давно на «ты», и высказывать перед его дочерью какое-то, хотя и вызванное необходимостью и ее же пользою, недоверие, как поймет всякий, мне было особенно тяжело. Да и в дальнейшем секрете не было уже надобности. За эти два дня, во время моих встреч с Чайковской, не только я лично, но и все другие могли наглядно убедиться, что больная меня совершенно не узнала и что за это время ей ничего обо мне никем подсказано не было. Небольшое волнение, испытанное Чайковской при виде меня, было ее обычным подозрением при встрече с каждым незнакомым человеком и опасением, что опять кто-то приехал, чтобы ее «узнавать» или «расспрашивать».

Сам герцог Лейхтенбергский совершенно правильно рассуждал, когда мне говорил, что и для него лично намного важнее казался случай, если бы больная признала меня, нежели я ее, – она могла измениться внешне до неузнаваемости, тогда как я изменился, в общем, мало.

Это полнейшее «неузнание» меня Чайковской сказалось, видимо, большим разочарованием у хозяев дома и совсем ничтожным у Т. Е. Мельник. Поразительную для меня забывчивость больной она находила совершенно естественной, объясняемой тяжелыми переживаниями и сильным поражением ее головы. «У нее вообще память очень слаба и медленна, – говорил мне еще раньше Г. Н. Лейхтенбергский, – и потому нечего будет удивляться, если она вас сразу не узнает, то есть не назовет по имени, а вместе с тем будет ужасно взволнована, чувствуя, что вы ей напоминаете ее прежний дом и прочее. С больной надо быть очень осторожным. На днях был здесь мой брат5, которого вы знаете. В один из первых дней приезда больной мне удалось заманить ее в другую комнату, где моя дочь играла на рояле. Вдруг вошел мой брат, которого я ей представил. Она скоро начала волноваться, и я понял, что причиной волнения было только присутствие моего брата, и я попросил его скорее уйти. Потом она сказала Тане Мельник, когда та спрашивала ее, узнала ли она его? Та ответила, что «нет, но он мне ужасно напоминает прошлое», а затем, когда Таня спросила ее, что, быть может, она видела моего брата в Могилеве, то она сказала: «Нет, не в Могилеве, а напоминает мне дом…», то есть, очевидно, Царское, и совершенно понятно, на дежурстве моего брата в Могилеве он с ней не встречался, в Царском же она его хотя и изредка, но встречала». Я лично был другого мнения. Брат герцога, преображенец Н. Н. Лейхтенбергский, бывал в Царском Селе чрезвычайно редко и еще реже видел во дворце Анастасию Николаевну. «Напомнить ей дом» он мог менее чем кто-либо другой из постоянного окружения царской семьи. Слабость памяти больной я, конечно, допускал, но все же не до такой степени забывчивости, ведь «вспоминала» же г-жа Чайковская такие мелочи из прежней жизни, которые из своей ничтожности кажутся удивительными, если при этом она забывает то, что вносило особое оживление в ее жизнь и повторялось часто. Почти такой же «увиливающий» ответ дала больная Боткиной и обо мне после свидания с нею в той же музыкальной комнате на следующий день, когда мне удалось наконец с нею познакомиться. Но об этом я скажу подробнее потом. Но брата герцога Лейхтенбергского настоящая Анастасия Николаевна, как я уже сказал, видела очень редко, мимолетными встречами, тогда как меня в течение длинного времени нашей совместной жизни и частых, долгих встреч в продолжение годов. А между тем в волнении, испытанном якобы больною в особых случаях, и в ее ответах не было почти никакой разницы.

Читая записки Ратлевой, можно вынести впечатление, что подобное же волнующее «напоминание о прошлом» давали Чайковской все люди, которых ей представляли и по фамилиям которых она легко могла догадаться об их прикосновению к дворцовому прошлому.

Я должен сознаться, что такая недоверчивость во мне к больной девушке меня самого очень мучила… Никто, пожалуй, на свете, кроме родных, так не радовался бы спасению дорогой для меня великой княжны, как я. В своем желании видеть ее живой я многое притягивал за волосы и старался как мог гнать прочь те сомнения, которые у меня невольно и все в большем количестве возникали. Старался и все же прогнать их не мог – убеждение, что эта больная отнюдь не подлинная Анастасия Николаевна, у меня после каждого нового свидания только крепло. Я высказал мое убеждение и Т. Е. Мельник в тот вечер, когда ей было открыто мое положение в прошлом, добавив: «Скажите мне откровенно, почему все люди, очень близко знавшие великую княжну, в том числе, как видите, и я, мы не находим в г-же Чайковской ни малейшего сходства с Анастасией Николаевной, а вы это сходство сейчас же нашли и убеждены, что она «настоящая»? В чем же вы эту тождественность сейчас видите?» – «Исключительно только в ее глазах, – ответила мне Т. Е. Мельник, – всмотритесь пристально в ее глаза, и вы будете поражены, насколько они напоминают Анастасию Николаевну… Тот же цвет, то же выражение, тот же хитровато-веселый взгляд, брошенный в сторону, когда она хочет кого-нибудь подразнить…» Я очень близорук, но на следующий день, когда я был уже представлен больной и сидел рядом с ней в комнате, я имел возможность близко и подолгу всматриваться в ее глаза. Их цвет мне показался действительно отчасти схожим с цветом глаз Анастасии Николаевны, но у великой княжны они мне казались всегда более темными, то есть более серыми, да и голубого в них было немного меньше, чем у больной. Кроме того, глаза подлинной Анастасии Николаевны были своими размерами еще больше и немного красивее. Но допускаю, что болезнь и годы могли переменить как окраску, так и форму глаз. «Лукаво-веселого» взгляда, присущего, по словам Т. Е. Мельник, лишь одной великой княжне, я не мог тогда наблюдать – наш разговор касался самых обыденных вещей, не дававших больной повода к такому «дразнящему» взгляду. Думаю только, что при одинаковом желании кого-либо подразнить выражение глаз даже у совершенно различных людей может быть одинаковым.

Поразило Т. Е. Мельник и то обстоятельство, что больная «сразу же признала» ту ручную работу одной из великих княжон, которую Т. Е. привезла с собой для показа в санаторию, а также и то, что Чайковская вспоминала при ней, как лейб-медик Боткин ухаживал за Анастасией Николаевной во время болезни, заботливо укутывая ее в одеяло. «Когда я ее раз укладывала спать, – рассказывала мне Т. Е. Мельник, – больная мне с признательностью сказала: «Совсем, как ваш отец тогда, при кори». В тот же вечер Т. Е. Мельник-Боткина поделилась со мною и своими дальнейшими наблюдениями над больной, еще не вошедшими в дневник Ратлевой. Хозяева замка также рассказали мне о своих впечатлениях. По мнению герцогини, таинственная девушка имеет якобы много сходства с семьей Романовых, но своими манерами скорее напоминает ей императрицу-мать и великую княгиню Ксению Александровну. Саму Анастасию Николаевну ни герцог, ни его семья не знали – видели ее, может быть, совсем маленькой, во время высочайших выходов, да и то не припомнят. Особенно поразило всю семью то обстоятельство, что больная совершенно точно указала, говоря о жемчужных ожерельях: «что каждая из нас (великих княжон) получала раз в год по одной жемчужине, и не от мама, а от России», а также и о том, что ее в семье называли Швибзиг». Я возразил, что это, кажется, не совсем точно. Насколько мне помнится, они получали не раз, а два раза в год по жемчужине, и что вообще об этом может знать всякий, кто читал воспоминания А. А. Вырубовой. Что касается до прозвища «Швибзиг», то оно слишком часто встречается в, к сожалению, опубликованных письмах императрицы и уже давно не является ни для кого особенной тайной. Рассказывали также, что больная после всего происшедшего потеряла совершенно веру в Бога, но все же прошла в один из ближайших дней отслужить панихиду по государю. Свою «бабушку» императрицу Марию Федоровну она желала бы страстно видеть, но в настоящее время на этом не настаивает, «чтобы не повредить здоровью бабушки». Рассказывая про свою молодость, Чайковская говорила, что она лично никогда ни в кого не была влюблена, но что ее сестра Татьяна очень увлекалась великим князем Димитрием Павловичем. Я опять герцогу возразил, что, по моему мнению, а я знаю это наверное, такое ее утверждение далеко от действительности и повторяет лишь распространенные сплетни в обществе, всегда любопытном, но и в большинстве случаев, как и в данном, всегда ошибавшемся. Больная также уверяла, что ее старались перевести в католичество, но что она воспротивилась и осталась православной и т. п.