Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Исследование ностратического родства сдерживалось нехваткой данных по многим языкам и группам, изученным не столь хорошо, как индоевропейские языки. К их числу относился и японский язык, изучавшийся Старостиным со студенческих лет. Первым шагом здесь должно было стать сопоставительное исследование собственно японских диалектов и диалектов островов Рюкю на крайнем юге Японии. Диалекты Рюкю родственны японским, но уже в древности значительно от них отличались. Для выявления дальнейших родственных связей японского языка необходимо было восстановить праяпонскую звуковую систему на основе сопоставления японского и рюкюского материала. Первым это стал делать (и тоже в юности) Е. Д. Поливанов (см. очерк «Метеор»), ставший основоположником научного компаративного изучения японского языка. Однако Старостин, основываясь на большем материале и лучше разработанных методах, и здесь, и в вопросе о внешних связях японского языка (см. ниже), пересмотрел результаты Поливанова. Доклад 19-летнего студента назывался «К проблеме реконструкции праяпонской фонологической системы». И уже в студенческие годы он начал также заниматься китайскими реконструкциями, на четвертом курсе он сделал в Институте востоковедения доклад по этой теме.

В 1975 г. Старостин окончил МГУ и поступил в аспирантуру академического Института востоковедения, в котором он затем работал до 1992 г. Темой диссертации была реконструкция древнекитайской звуковой системы. Руководителем числился заместитель директора ИВ АН и заведующий Отделом языков В. М. Солнцев, который был специалистом по современному китайскому языку и не занимался компаративистикой; он ничего не мог дать аспиранту, но и не мешал ему, что тоже было важно. Древнекитайский язык V–III вв. до н. э. – редкий случай, когда фонетику языка, имевшего письменность, можно реконструировать только с помощью сравнительно-исторического метода, поскольку иероглифическое письмо не дает данных о произношении. До Старостина данную систему пытались реконструировать крупные западные китаисты, но лишь у него реконструкция впервые получилась. А работа была закончена, когда автору было 25 лет.

Диссертация была написана, и ее надо было защищать. Но тут к чистой науке присовокупились человеческие взаимоотношения. Разумеется, никто в Отделе языков Института востоковедения не пытался опровергнуть научные положения диссертации, никто не был и против присуждения кандидатской степени. Но появилось предложение (выдвинутое вне института и поддержанное оппонентами и рецензентом) присудить за нее степень доктора, что, разумеется, соответствовало уровню работы. Однако отношение к совсем молодому сотруднику отдела, только что кончившему аспирантуру, было не в его пользу сразу по нескольким причинам. С одной стороны, научный уровень работы в отделе и среди членов диссертационного совета могли оценить немногие. Преобладали специалисты по современным языкам. Если кто и занимался компаративистикой, то это были люди значительно старшего возраста с давно сложившимися взглядами; один из примеров – «герой» моего очерка Н. А. Сыромятников, имевший здесь очень своеобразный подход. С другой стороны, молодой сотрудник раздражал старших непривычным поведением, манерами и слишком явной независимостью взглядов. В очерке о М. С. Капице я уже рассказывал, как Капица, прошедший дипломатическую школу, возмущался слишком неформальным внешним видом младшего коллеги. Но это были времена, когда Старостин уже стал известным ученым. А в аспирантские годы его мятые джинсы и небритая борода привлекали внимание. Однажды к В. М. Солнцеву пришел пожилой сотрудник института из отставных военных и заявил, что небритого и нечесаного Старостина фотографировали иностранцы на фоне институтского здания, потребовав положить этому конец. Солнцев в целом относился к Старостину неплохо, но тут побоялся последствий и, вызвав меня, велел поговорить со Старостиным и убедить его побриться. Каюсь, я выполнил поручение. Но побриться аспирант отказался, мотивируя это тем, что это не примет его жена (тогда речь шла о первой жене). Тем дело и кончилось, и такой же облик и небритую бороду Сергей Анатольевич сохранил до конца, хотя с годами стал выглядеть солиднее.

Но была здесь и еще одна проблема, о которой мне не очень легко говорить. В отделе за семнадцать лет Старостин ни с кем не ссорился, спорил только по чисто научным вопросам. Другие молодые сотрудники отдела конфликтовали со старшими гораздо больше. Но именно Старостина, пожалуй, более других недолюбливали, особенно поначалу. Может быть, дело было в том, что другие тогда молодые сотрудники бывали резкими, невоспитанными, неуважительными к старшим, но могли с ними поговорить на житейские темы, сыграть в капустнике, принять активное участие в похоронных делах. А Сергей Анатольевич настолько жил своим делом, что мало замечал далеких от него окружающих, даже если они занимались какими-то лингвистическими, но не его вопросами. И это воспринималось как высокомерие, а его часто не прощают. Был и еще один аспект: солидные сотрудники отдела медленно и часто с трудом поднимались по лестнице научных званий, а тут вдруг какой-то молодой человек решился их обгонять.

Здесь должен сказать кое-что и о себе. Почти за сорок лет знакомства у нас со Старостиным не было ни одного открытого конфликта. Но напряженность в наших отношениях я всегда ощущал. Чувствовалось, что он передо мной не раскрывается так, как перед многими другими. Часто встречаясь, особенно в годы, когда мы были сослуживцами, мы не так уж много разговаривали, особенно на темы, выходившие за рамки деловых. Редкие исключения – экспедиция на Сахалин, о которой я еще буду говорить, пожалуй, летняя школа для детей в Дубне в 1992 г. Но я всегда в подобных ситуациях привык винить, в первую очередь, себя. Не общается, – значит, я не заслужил. К тому же темы исследований у нас чаще всего бывали разные (хотя были даже и работы в соавторстве). И, главное, я всегда чувствовал превосходство Старостина над собой и в науке, и в масштабе личности, хотя мог видеть какие-то его недостатки, которые часто бывали продолжением достоинств (например, нелюбовь тратить время на изучение сделанного предшественниками). Если на многих старших коллег я смотрел снизу вверх, часто просто потому, что они что-то знали и умели лучше меня, поскольку освоили это раньше, то из более молодых я безоговорочно смотрел снизу вверх на него одного, иногда просто робея перед ним. Еще в годы совместной работы в Институте востоковедения я придумал шутку, которую потом повторил на одном из заседаний его памяти: «Благодаря Старостину я останусь в истории науки. Лет через сто в томе переписки его собрания сочинений к фразе: «Алпатов мне сказал, что меня опять не пустили за границу» будет дано примечание: «Алпатов – один из представителей официальной науки того времени, в те годы покровительствовал Старостину». За границу его до перестройки действительно не пускали, говорят, из-за общения «не с теми иностранцами».