Унтовое войско - Виктор Сергеев

Глава седьмая

Судьба снова улыбнулась Муравьеву. Осенней меланхолии как не бывало!

С первыми морозами, едва лед сковал Ангару, генерал-губернатор получил письмо от великого князя и рескрипт от государя. Стало известно, что царь утвердил Айгуньский договор еще в июле. В июле же, через неделю, ушло письмо в Пекин с указанием о том, что договор обнародован «в известность пограничным людям». Вот тебе раз! Все утвердили, «обнародовали», а самому Муравьеву — ни слова, ни полслова. Опять какие-то интриги министерства иностранных дел. «Потешились, сколько могли, — думал Муравьев. — Вечно же им отмалчиваться невозможно».

Николаю Николаевичу пожаловали титул графа и повысили в чине до генерала от инфантерии. К своей фамилии он получил почетное добавление — Амурский.

«Оставайтесь в Амурском крае, любезный граф, как можно долее, — писал Константин, — и да укрепит вас провидение на новые подвиги, хотя бы и сопряженные с новой борьбой. На вас смотрит и Европа, и Америка, и все истинно русские люди признательны вам».

Муравьев узнал, что в Петербурге собирался Амурский комитет под председательством царя, что великого князя на комитете не было и что его отсутствие «имеет свою положительную сторону».

Николай Николаевич рассмеялся:

— Вот весь он тут. Трусил и трусит перед всеми! Он, видите ли, «ослабил силу недоброжелателей, кои убедились, что государь действует в пользу Амурского края по собственному влечению и глубокому сознанию, а не по моим докладам». Ну, просто чудеса да и только! Великий князь боится, как бы о нем дурно не подумали мои недоброжелатели. Это великий-то! Я своим недоброжелателям твержу в глаза и на бумаге, кто они и что они, а августейший князь — ни-ни, ни синь-пороху! Он, видите ли, полагает, что эти недоброжелатели мои могли противодействовать ему, великому князю, его высочеству, утверждая, что его высочество молод, неопытен, горяч и находится под влиянием Муравьева.

Губернатор ходил по ковру, беседуя сам с собой:

— Ну уморил! Вовсе уморил! И себя не пожалел. Молод, неопытен… Да кто бы сие посмел высказать? Уж не азиатский департамент ли? Не министр ли? У них бы языки отсохли со страху. Они не то что высказать сие на комитете не посмеют, они мыслить так не посмеют. А его высочество готов себя передо мной унизить, лишь бы перед августейшим государем в невыгодном свете не предстать. Вот как поступает с человеком слабый характер!

В воскресенье Муравьев на радостях давал у себя бал. На бис протанцевал восемь кадрилей подряд. Очень уж хотелось показать, что граф Амурский все тот же Муравьев.

Карсакову отписал в Петербург: «Провел вечер с удовольствием, всякая важность на балу мною была изгнана».

Муравьев торжествовал. Сбылось то давнее, что он замышлял: «Амур — цель. Забайкальское войско — средство. Муравьев — исполнитель».

Друзья-муравьевцы подарили ему часы, отлитые из серебра. На циферблате стояла надпись: «16-го мая 1858 года — день заключения Айгуньского договора». Над циферблатом два гения поддерживали герб графа Муравьева-Амурского. По обеим сторонам циферблата — фигуры казака и китайца, символизирующие сближение России с Китаем. В верхней части часов была изображена красивая женщина, лежащая в тростнике, — символ реки Амур. Часы имели мраморный пьедестал с органом, играющим «Амурский марш».

Николай Николаевич принял у себя в кабинете купца Петра Дормидонтовича Ситникова. Был Петр Дормидонтович по преклонности лет грузен, носил густую, начинающую седеть бороду, сбегающую ему на грудь двумя волнами. Глаза его посверкивали из-под нависших бровей.

Ладно ли торгуешь, Петр Дормидонтович? — спросил генерал-губернатор, — Не одолело ли бестоварье?

— С божьей помощью… Молитвами, ваше высокопревосходительство.

— Знаем мы… эти молитвы. Живешь, как бонвиван. Что на Амуре? Налаживается жизнь? Все ли плоты да баржи получили для подвоза товаров?

Генерал пододвинул гостю бомбоньерку с конфетками.

— Почитай что все.

— Смотри, проверю… обскажи, что и как. Амурскими заботами день начинаю, ими же и кончаю день.

— Был я тамотко, ваше высокопревосходительство, еще по теплому времени, до ледостава. На всю жизнь насмотрелся… Лихая сторона. Цельный короб всего, — оглаживая бороду, говорил купец. — Толпы народа… Не разберешься, как в лесу. Все спешат, галдят. У берегов, извините, не то что ступить, плюнуть негде. Причалы забиты. Везде баржи, паромы, плоты. Под «Дубинушку» народец переселенческий волок все на берег, сгружал день и ночь.

— Сутолочное место купцу как раз… Ну, а что еще видел? Казаки что? Солдаты?

— И те с переселенцами урок имели. Своими глазами видел. Трудились прилежно, исправно. Иной рубище скинет, в одних портах… в липком поту с головы до ног, мучной пылью покроется — глаза да зубы, а пока урок не выдаст, с реки не уйдет. Едва ноги передвигает, а сколь сил хватает — старается… народец-то. Да ведь и надсмотрщики, липучие, назойливые, не дремали, бабешкам, и тем не дали сидеть богородицей. Чуть что — палкой по ребрам. Кому охота получать? Бывало, уж и день склонится к вечеру и урок сделан, измученные поселенцы об отдыхе возмечтают, а тут снова приказание: «На «ура» баржу выгружать!» Ну и гонят руганью да тычками всех в реку. Надсмотрщики «ура» покрикивают, а уж, ваше высокопревосходительство, какое там «ура»… До седьмого пота. Стонут, да идут. На кривой не объедешь.

Муравьев поджал губы:

— Наши мужики да бабы — не пейзане и не англичане в блондах. Простаки и простухи. Стерпят. Не такое терпели и выносили на себе. Есть богатыри и богатырки.

— Знамо дело, а как же, — охотно и быстро согласился купец. — Для своей же пользы стараются. Сказывали казаки… пажити хороши, трава в рост жеребячий, тайга вековая и поросль всякая дремучая — считай, что не хожено и не езжено… Раздолье полное. Жалуются только, что комаров да всякого иного гнуса великое множество… лезут в рот и нос, тучами падают на таборы.

— Видел ли, как строятся казаки?

— Доподлинно, ваше высокопревосходительство. Как выбрали место, так причаливают к берегу и распределяются кто куда. И землю копают, и сходни делают, и печку для печенья хлебов, и тальник рубят для плетенья шалашей, и траву косят, и тут глину уж месят и топчут и кирпичи сушат. А бабы, те гряды вскапывают, картошку садят. В станице, ваше высокопревосходительство, многие избы кое-как срублены, на живую нитку. Срублены линейными солдатами. Известно, не для себя старались. Пазы — не глядел бы. Законопачены были ветошью, а та ветошь в пыль изошла, ее ветром и выдуло. В избах сквозняки. А зачастую и крыши нет. Да и тех-то изб всем не хватает. Живут по пять-шесть семей вместе. Без печей, окна без стекол. Ночевал я у них ночку. Боже ж ты мой! Мошка поедом ест, спать не дает. По всему табору детские плачи. Горючие-слезы. Утром чуть свет сотенный командир — ранняя пташка — дает побудку на варку пищи и изготовку к работе. А люди путем и глаз не смыкали.

Насмотрелся всякого, ваше высокопревосходительство. Пока бабы наберут топлива да заварят пищу, тут, откуда ни возьмись, офицер или еще какое начальство — требует в лямку казаков, тянуть либо лодку, либо баркас по Амуру эдак верст за пятьдесят. А запасы пищи, ваше высокопревосходительство, истощаются, бабы получали половинный паек хлеба. Как бы голод не открылся. И то поговаривали: «Из кулька да в рогожку…» Всего наслышался.

— Ваше высокопревосходительство! Уж вы потребуйте от казацких начальников, чтоб следили, как идет заселение Амура. Непорядков всяких много. Орловских да воронежских мужиков сселили в самые что ни на есть таежные урочища. А они в жизнь топора в руке не держали, не ведают, как к лесу подступиться. Зато вятских да вологодских мужиков, умеющих с лесом обходиться, сселили на равнинах. Они же корчуют лес изумительно. Видел я одну вятскую партию. Попала она на лесное место. По распоряжению самого генерал-майора… Лес для вятских жечь сподручно. А что пни вырубить, что коренья рвать — смотреть любо-дорого. Пашню распахивают со сноровкой.

А бывает, что Амур заливает поселенцев, ваше, высокопревосходительство. Избы вода уносит, люди землянки копают, печки из глины ставят. А на них болото давит, цинга привязывается…

На казаков нагляделся… Щеки впалые, сами вроде как больные, дети у них чахлые, вялые, неигривые. За всю неделю не слыхал я ни одной шутки ни от кого. Песни петь и то, видать, разучились. Не знаю… При мне не пели. Грязь есть, вши, голод. А песен не слыхать, нет. Нищета одолела. Тяжело служить казакам. Истинно… унтовое войско.

— Богоспасаемая наша держава, — прошептал генерал и тут же заметил громко: — Всуе говоришь, купец. За царем служба не пропадет.

— Истинно не пропадет. — Ситников перекрестился. — Все под земным богом ходим. Царь-отец, царь-бог…