Скрябин - Федякин Сергей Романович

В беглых, как бы на ходу брошенных характеристиках, внешность, а точнее — эмоции и гримасы Татьяны Федоровны изображаются слишком уж однотонно:

— Кислое, недовольное лицо…

— …злое, бледное лицо, ноздри раздувались…

— …лицо ее стало неприятно злое…

Странная «подруга жизни» вечно одергивает Скрябина, увлеченного живым разговором. Он боится ее неудовольствия, в присутствии жены «бросает на нее тревожные взгляды», «притихает» или смотрит в глаза Татьяне Федоровне, чтобы понять: то ли он говорит, туда ли глядит и так далее. Своей обидчивой капризностью спутница жизни композитора воздействует и на общее настроение компаний, потому многие предпочитают видеть Скрябина в одиночестве.

Отрицательных сторон в Татьяне Федоровне множество: отвлекает Скрябина от работы мелкими хозяйственными делами, тратит без счету деньги на туалеты, — и Скрябин вынужден ради заработка давать концерты, носиться с ними по провинции, изматывая себя до изнеможения («все эти выступления в концертах одно мученье для меня и, кроме того, от работы отрывает… надо писать… кончать скорее!., а тут… — он устало провел рукой по лицу…»). Но хуже всего, что Татьяна Федоровна плохо знает творчество мужа, по крайней мере то, что он написал «до нее».

Как непохожа Татьяна Федоровна, увиденная Сабанеевым, на ту, которую столь убийственно изобразила Ольга Ивановна Монигетти! Здесь она — «почти религиозно предана Скрябину: для нее все было в том, чтобы данный человек принимал его музыку, его убеждения и его гениальность». В простой домашней обстановке в ней не было той холодности и чопорности, которые она «надевала» на себя, выходя в люди или в концерты. Леонид Леонидович в доме Скрябина заставал Татьяну Федоровну «совсем простую и приветливую, лишенную тени той трагической официальности, с какой я ее ранее всегда видел, — она была тут преданная подруга человека, в гениальность которого, видимо, глубоко верила…». И с друзьями композитора, если они появлялись во время его отдыха или работы, она вела трогательные разговоры «только о Скрябине». Запомнил Леонид Леонидович и первое исполнение Александром Николаевичем «Прометея» за роялем в кругу близких друзей, когда Татьяна Федоровна «с фигурой и лицом античной Мойры поместилась в изгибе рояля, и лицо ее выражало предвкушаемый восторг».

В воспоминаниях Сабанеева мы не увидим и намека на скандалы. Некоторое подобие «ссор» можно разглядеть разве что в сердитом ворчанье Скрябина, но и «сердитость» его — весьма деликатная:

«Александр Николаевич никогда не встревал в хозяйство и не любил его, хотя изредка у него случались неожиданные и весьма смешные прорывы «в хозяйственность». Раз я, пришедши, застал его в сильном впечатлении и огорчении от электрического счета за месяц в 30 рублей.

— Это же невозможно, Тася! — сказал он возмущенно. — Сколько мы жжем электричества! Так никаких денег не хватит! — И он пошел по комнатам гасить лишние лампочки… Но это было только раз и один день. Потом электричество горело по-прежнему и беспрепятственно, и он счетов не видел: ему перестали показывать».

…Воспоминания Ольги Ивановны, не принадлежавшей к «кругу первой жены», но постоянно общавшейся с ней, и воспоминания Сабанеева, близкого к «новому кругу» Скрябина. Они различны во всем. Даже странная особенность — закрытая крышка рояля — у Сабанеева видится совсем иначе, нежели у Монигетти.

Ольга Ивановна входит в квартиру Скрябиных, видит рояль — и лишается дара речи:

«Этот священный инструмент, который Александр Николаевич любил как что-то одушевленное, который он всегда берег как зеницу ока и на который не позволил бы ни себе, ни кому другому даже шляпу положить, — этот рояль был весь задрапирован какой-то тонкой шелковой желтой шалью вроде пестрых кавказских одеял, причем складки, висевшие на полу, придерживались в нескольких местах тяжелыми бронзовыми вещицами, и посредине рояля (у меня волосы стали дыбом) стоял горшок с живым цветком.

Я остолбенела и невольно перевела глаза на Александра Николаевича, как он мог это допустить? Рояль, на котором он играет, творит! Мне самой как пианистке — это было нож острый.

Встретясь с моим взглядом, Александр Николаевич вспыхнул, отвел глаза и быстро сказал, извиняя хозяйку:

— Татьяна Федоровна сама поливает этот цветок, она такая аккуратная…»

В другой раз, собираясь играть гостям и волнуясь перед предстоящим концертом, Скрябин уже не столь покладист:

«Александр Николаевич усадил нас, подошел к роялю и одной рукой хотел поднять крышку; желтое шелковое одеяло, покрывавшее рояль, запуталось в ключе и не давало поднять крышку. Александр Николаевич с досадой тщетно старался ее откинуть:

— Сколько раз я просил тебя убрать это отсюда?! — нервно крикнул он, обращаясь к Татьяне Федоровне.

— Саша! Что с тобой?! — тихим, змеиным шепотом сказала Татьяна Федоровна, вплотную подвинувшись к нему и глядя в упор. — Зачем это нужно поднимать? Разве ты не можешь так играть? Ведь ты наизусть играешь, к чему же открывать пюпитр?

Александр Николаевич в нерешительности остановился. Тут я больше не выдержала: быстрым движением я сняла с рояля и желтую тряпку, и бронзовые безделушки, и злополучный горшок с цветами, вообще все, что стояло на рояле, и открыла крышку.

— Милая Татьяна Федоровна, — твердо сказала я, — нельзя репетировать вещи перед концертом при закрытой крышке: совсем иначе звучит и играть тяжелее! Да вы не волнуйтесь: я все так же чудесно вам уберу, как у вас было!

Боясь, чтобы не разыгралась семейная сцена и не расстроила Александра Николаевича, я сделала сестре незаметно знак глазами. Она меня поняла, развернула принесенный нами пакет и сказала, подавая Татьяне Федоровне великолепную кустарную скатерть с вышитыми салфеточками:

— Татьяна Федоровна, голубчик, я еще не успела передать вам от мамы привет и вот это, знаете, по обычаю, на новоселье.

Лицо Татьяны Федоровны сразу прояснилось…»

Сабанеев рисует не отдельную сцену. Его картина — «обобщеннее». И — совсем иное впечатление, иные выводы.

«В этом кабинете стоял рояль, который был всегда закрыт крышкой, и на ней были помещены целые батареи портретов родственников, детей и Татьяны Федоровны.

Большое кресло, которое откидывалось по уступам, стояло тут же — это было его любимое кресло; впрочем, любовь к нему оспаривалась еще доктором Богородским, который в противоположность самому Скрябину всегда сидел развалясь и заложив ноги. Резонанс скрябинского рояля был всегда очень погашенный, потому что рояль стоял на ковре, был закрыт и заставлен всякими штуками, а в комнате всюду была мягкая мебель. Но Александр Николаевич особенно любил именно такие погашенные звуки, и даже когда рояль оказывался слишком звучным (иногда он у него менялся, ибо это был не его собственный инструмент, а ставился ему Дидерихсом), то он просил как-то его «загасить». Он не выносил крикливой и слишком «открытой» звучности…»

У Ольги Ивановны Татьяна Федоровна плохо знает творчество Скрябина, по крайней мере — раннее. У Сабанеева — «она до ниточки знала все сочинения Александра Николаевича и тонко их чувствовала». И не просто знала — готова была вступиться за них. «Вообще, к Первой симфонии несправедливы, — вставила Татьяна Федоровна, — считают, что финал неудачен, а там бездна дивных моментов и самый хор прекрасен».

У Ольги Ивановны вторая подруга Скрябина — вечно «нападающая» сторона. У Сабанеева — главный его защитник. «Все время у нее был вид человека, оберегающего Скрябина от чего-то. Вид был взаимный: и Александр Николаевич всегда при Татьяне Федоровне имел склонность ее «оберегать», причем едва ли не имел к тому больше реальных оснований».

Если верить обоим мемуаристам, Скрябин одновременно находится в двух мирах, двух жизнях. Мы словно вычитываем два варианта одной судьбы. Там — он не просто «подкаблучник», но человек, лишившийся воли и даже теряющий собственное «я» под жутким гипнозом своей «спутницы жизни». Здесь — свободный художник, который не соприкасается ни с чем лишним, житейским; композитор, чья жизнь проходит только в творчестве, концертах, встречах с друзьями.