Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Известие, что больная чувствует себя хорошо и настроение ее более спокойное, меня очень обрадовало. «Ну, если в таком состоянии она и теперь меня не узнает, то, конечно, она не настоящая, – думал я, – подлинная великая княжна меня бы мгновенно и издалека узнала».

Понедельник 21 марта 1927 г. Утром я гулял в саду с герцогом Лейхтенбергским, когда неожиданно там появилась Чайковская в сопровождении Т. Е. Боткиной. Герцог сейчас же подошел к ней, и они стали оживленно разговаривать. Я стоял в очень небольшом отдалении от этой группы, как посторонний и еще дамам не представленный. Чайковская немного пугливо посмотрела на меня, что она делает со всяким незнакомым, но сейчас же успокоилась, продолжала разговаривать, лишь изредка оборачиваясь в мою сторону. Что она меня совершенно не узнала и что я был для нее совершенно чужой, в первый раз в жизни встреченный человек, это я почувствовал сейчас же. Я стоял вблизи ее довольно долго, намного дольше, чем в Оберстдорфе, и ничего, даже силящегося хоть что-нибудь вспомнить при виде меня, не прочел в ее лице. Как и тогда, на Оберстдорфском вокзале, вся она, ее лицо, фигура, ее движения ровно ничем не напоминали мне мою Анастасию Николаевну. Ее походка была более плавной, какой-то нарочно размеренной, чем у той, да и ее волосы мне показалась светлее, чем у «настоящей».

Днем я снова случайно встретил ее в коридоре у наших комнат. Снова очень недоверчивый взгляд, затем стесняющаяся, немного жалкая, но совершенно спокойная улыбка. Войдя в свою комнату, она затем спрашивала про меня Мельник: «Кто это такой? Немец или русский?» Та ей отвечала: «Я сама не знаю, вероятно, кто-нибудь из гостей».

Вторник 22 марта. Утром, выходя рассеянно из своей комнаты, я неожиданно столкнулся с Чайковской, чуть ее не толкнул и смутился. Уже по одному этому смущению, присущему в своих особенностях только мне, подлинная Анастасия Николаевна меня сейчас бы признала. Именно за такое смущение она и ее сестры меня постоянно передразнивали. Но эта только весело посмотрела на меня, довольно приветливо кивнула головой и скрылась в своей комнате. Затем опять спросила у Боткиной: «Кто этот господин, которого я теперь так часто встречаю в коридоре, русский он или немец?» Та ответила: «Русский». «А как его фамилия?» – «Не знаю…» – «Как не знаете? Разве вам его не представляли?» – «Представляли, да я не разобрала хорошо его фамилию». – «А этот русский не приехал меня узнавать?» – «Нет, он просто один из гостей… их много сюда приезжает». Но, видимо, по словам Боткиной, ее недоверие в подозрительность по отношению ко мне не исчезли. Ее поклон был приветливый, но ничего общего не имел с обычным поклоном Анастасии Николаевны; улыбка также у них была совершенно различная. Торопливая походка Чайковской, когда она, забыв свою «размеренность» в движениях, бежала по длинному коридору замка, резко отличалась от ускоренных движений великой княжны. Несмотря на всю ловкость Анастасии Николаевны, в ее быстрых движениях всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, но вместе с тем и большое изящество. У Чайковской ни неуклюжести, ни изящества не было – она бежала по коридору со всеми движениями, присущими лишь горничным, спешащим открыть дверь на звонок. «Это, конечно, не она», – снова убежденно подумал я и высказал это убеждение всем домашним герцога.

После обеда, по словам Боткиной, она намеревалась с больной отправиться на дальнюю прогулку за озеро, в луга, так как дни стояли великолепные. Я и дочери герцога Лейхтенбергского решили таким случаем воспользоваться и пойти им навстречу по другой крупной дороге, чтобы, встретившись с ними, при этом познакомиться и заговорить. Но вышла неожиданная перемена. Больная вдруг решила мыть свои волосы, и прогулка была отложена до «после чая». Была ли эта забота о своем туалете вызвана моим присутствием, то есть желанием постараться переменить цвет своих волос, мне никто из домашних герцога не мог объяснить. После чая мы вышли тогда вслед за ними и скоро встретились. Чайковская, завидев нас, забеспокоилась, а при нашем приближении ускорила шаги, чтобы пройти мимо, не останавливаясь. Волосы на этот раз мне показались более темными, чем ранее, и, пожалуй, более схожими по цвету с волосами Анастасии Николаевны. Раньше они, повторяю, казались мне намного более светлыми. Немного разочарованные в неудавшемся знакомстве, мы решили пройти дальше, встретить их в другом месте. Но и эта попытка кончилась ничем – больная, видимо, очень опасалась встречи с нами, свернула с Т. Е. Боткиной куда-то в сторону и вернулась домой спустя долгое время после нас и лишь тогда, когда на длинной дороге к замку никого уже не было видно. Я долго наблюдал ее походку из окна, когда она проходила по саду. Это была спокойная, немного все же деланая походка, но опять совершенно не та, какой ходила в спокойном состоянии моя Анастасия Николаевна. В чем заключалась эта разница, мне описать трудно, но тот, кто знал близко великую княжну, сейчас бы эту разницу почувствовал. Я встретил затем Чайковскую, поднимавшуюся по лестнице в свою комнату, и даже решил ей сказать по-немецки какую-то незначительную фразу о прекрасной погоде и о полевых цветах, находившихся в ее руках. Но и мой голос ей явно ничего не напомнил. Она застенчиво заулыбалась, снова поклонилась церемонным, совершенно опять чуждым Анастасии Николаевне поклоном и торопливо прошла к себе. Впечатление от полнейшего несходства во мне еще усилилось.

Вечером, после ужина, когда Т. Е. Боткина, уложив больную на ночь, спустилась к нам в зал, герцог Лейхтенбергский неожиданно подозвал меня к ней и сказал: «Анатолий Александрович, я решился открыть ваше инкогнито Татьяне Евгеньевне. Странно было бы теперь, после состоявшихся уже встреч, скрывать от нее, кто вы такой…»

Мне и самому это скрывание, как и вообще всякие скрывания, было не по душе, о чем я еще в первый же вечер и поделился с хозяином дома, тем более что г-жа Мельник могла и без того догадаться, кто я такой. С ее отцом, лейб-медиком Е. С. Боткиным, я был очень дружен, был с ним давно на «ты», и высказывать перед его дочерью какое-то, хотя и вызванное необходимостью и ее же пользою, недоверие, как поймет всякий, мне было особенно тяжело. Да и в дальнейшем секрете не было уже надобности. За эти два дня, во время моих встреч с Чайковской, не только я лично, но и все другие могли наглядно убедиться, что больная меня совершенно не узнала и что за это время ей ничего обо мне никем подсказано не было. Небольшое волнение, испытанное Чайковской при виде меня, было ее обычным подозрением при встрече с каждым незнакомым человеком и опасением, что опять кто-то приехал, чтобы ее «узнавать» или «расспрашивать».