Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки - Пальма Клементе

Главная страсть Пепе — торговое право, но, кроме того, он любит строить различные теории. Увидев, как я выхожу из собора, он проводил меня до Дворца. Мало ему, что он безбожник,— тут же, посреди улицы, стал развивать очередную теорию, что, мол, если бы я не был мексиканцем, я бы не поклонялся Христу и... Нет, послушай-ка, ведь это очевидно. Вот появлются здесь испанцы и предлагают тебе поклоняться мертвому Богу с ребрами, пронзенными копьем, истекшему кровью, пригвожденному к кресту. В жертву принесенному. Преданному. Что может быть естественнее, чем разделить эти чувства, столь близкие твоим обычаям, всей твоей жизни?.. А теперь представь-ка себе на мгновение, что Мексику завоевали буддисты или, скажем, мусульмане. Невозможно даже подумать, чтобы наши индейцы признали божеством некую особу, умершую от несварения желудка. Но Бога, которому мало, что ради него идут на самопожертвование, Бога, который и свое собственное сердце отдает на растерзание... Черт возьми, бедняге Уицилопочтли [219] объявляют мат! По самой сути своей горячечное, кровавое христианство с его жертвенностью и обрядовостью есть не что иное, как естественное продолжение и обновление верований индейцев. Зато такие понятия, как милосердие и любовь к ближнему, как следование правилу «если тебя ударят по правой щеке, подставь левую», отброшены. Чтобы поверить в человека, нужно его убить — вот чем дышит ныне вся Мексика.

Пепе хорошо знает мою страсть: смолоду я увлекаюсь искусством мексиканских индейцев, собираю божков, статуэтки, разные черепки: субботу и воскресенье я обычно провожу в Тласкале или Теотиуакане [220]. Может статься, что именно поэтому Пепе любит вводить эту тему во все свои теории, рассчитанные на меня. Уже давно я ищу статую Чак Мооля по сходной цене, и сегодня Пепе сообщает мне, что знает лавку в Лагунилье, где можно купить, и вроде бы по дешевке, каменное изображение этого бога. Поеду в ближайшее воскресенье.

В нашей канцелярии один остряк опустил что-то красное в воду в графине, и вся работа застопорилась. Я счел своим долгом доложить об этом директору, но тот только расхохотался и долго не мог остановиться. А виновник воспользовался этим, чтобы целый день ехидничать за моей спиной — и все это по поводу красной воды. Ч...

«Сегодня воскресенье, и я воспользовался этим, чтобы отправиться в Лагунилью. Нашел Чак Мооля в лавчонке, которую мне описал Пепе. Великолепная вещь, в натуральную величину. Лавочник уверяет, что это оригинал, но я не верю. Камень обыкновенный, но фигура не становится от этого менее изящной и величественной. Плут торгаш натер живот бога кетчупом, чтобы туристы поверили в кровавую подлинность истукана.

Доставка вещи на дом обошлась дороже покупки. Но главное — она здесь, правда, пока что в подвале: придется переставить в комнате мои трофеи, чтобы высвободить место для нее. Этим фигурам нужны вертикальные лучи горячего солнца: такова их стихия. Мой Чак Мооль много теряет в темноте подвала: выглядит просто какой-то бесформенной грудой, а его гримасу страдальца я воспринимаю как упрек: зачем-де лишили меня света? У хозяина лавки свет падал на скульптуру вертикально, скрадывая все шероховатости и придавая особую приятность облику Чак Мооля. Нужно и мне сделать так же».

«Поутру обнаружил: засорилась канализация. Вчера я не заметил, что плохо закрыл кран в кухне, и вода, вылившись из раковины, проникла в подвал. Чак Мооль хорошо перенес сырость, а вот чемоданы мои пострадали. Как на грех, день был будний, и я опоздал на работу».

«Наконец-то пришли приводить в порядок канализацию. Чемоданы покороблены. А у Чак Мооля на постаменте слой грязи».

«Проснулся в час ночи: послышалось, что кто-то страшно стонет. Подумал, не воры ли. Почудилось, да и только».

«Опять стоны по ночам. Кто стонет — в толк не возьму и нервничаю. В довершение всего снова канализация не в порядке: просочилась дождевая вода, и подвал затопило».

«Водопроводчик все не идет. Я в отчаянии. О коммунальном управлении лучше помолчим. Но чтобы дождевая вода не повиновалась своим трубам и пробиралась в подвал — такого еще не бывало! Ладно хоть стоны прекратились».

«Подвал осушили, а Чак Мооль весь в какой-то слизи. Вид у него зловещий: он сплошь покрылся жуткой зеленой сыпью. И только глаза остались каменными. Воскресенье потрачу на очистку от мха. Пепе советует мне, чтобы не страдать больше от этих водопроводных трагедий, переехать, снять квартиру в каком-нибудь доме, притом этажом повыше. Я знаю, этот мрачноватый домина в стиле эпохи Порфирио Диаса [221] для меня одного слишком велик, но я не могу покинуть его: это все, что я получил в наследство от родителей, и он дорог мне как память о них. Вряд ли мне доставит большое удовольствие жить в доме, где есть погребок с музыкальным автоматом, а в бельэтаже идет торговля обоями».

«Скоблил Чак Мооля шпателем, очищал от мха. Работа продолжалась больше часа: казалось, что мох въелся в камень навеки. Кончил только в шесть вечера. Было уже плохо видно, и, закончив работу, я стал проверять на ощупь, все ли счистил. И тут, каждый раз, как я проводил по камню рукою, он становился все мягче. Не хотелось этому верить, но камень чуть ли не в тесто какоето превратился. Лавочник из Лагунильи обвел меня вокруг пальца. Изваяние доколумбовских времен — чистый гипс, и сырость его окончательно доконает. Прикрыл тряпками; завтра, не дожидаясь, пока скульптура окончательно разрушится, я перенесу ее наверх».

«Тряпки нашел на полу. Невероятно. Я опять ощупываю Чак Мооля. Он снова затвердел, но каменным не стал. Тело его состоит — такое писать не хочется — из чего-то похожего на мясо, а когда сжимаешь его руки, то кажется, будто они резиновые. А еще кажется, что внутри этой откинувшейся назад фигуры что-то циркулирует... Ночью опять спустился вниз. Сомнений нет: у Чак Мооля на руках пушок».

«Такого со мною еще никогда не бывало. На службе стал путаться в делах, послал неподписанный платежный ордер, и директор сделал мне замечание. Был, кажется, невежлив с коллегами. Придется пойти к врачу: надо выяснить, что это — самовнушение, галлюцинации или, чего доброго, еще что-нибудь. А еще: придется избавиться от проклятого Чак Мооля».

До сих пор все было написано прежним, округлым и размашистым, почерком Филиберто, так хорошо мне знакомым по формулярам и докладным. Но запись от 25 августа кажется сделанной совсем другим человеком. Иногда можно подумать, что писал ребенок, старательно отделявший каждую букву от соседней; в других случаях это нервно нацарапанные, едва различимые знаки. Три дня — никаких записей, а затем рассказ продолжается.

«Все так естественно; а в реальное как не поверишь... но ведь реально и то, во что я не верю. Реален графин, но мы еще больше отдаем себе отчет о его существовании или бытии, когда какой-нибудь весельчак окрашивает воду в красный цвет... Реально летучее колечко дыма сигары, реально уродливое отражение в кривом зеркале, и разве не реальны все мертвецы, забытые и все же существующие?.. Если кто-то во сне пройдет сквозь рай и в доказательство того, что он там был, получит цветок и если, проснувшись, он увидит этот цветок в своей руке... Что тогда?.. Реальность! Когда-то ее расщепили на тысячу кусков, голова отлетела в одну сторону, хвост — в другую, и нам известна всего лишь одна частица ее большого раздробленного тела. Океан, свободный и вымышленный, становится реальным, только когда раковина ловит его гул. Три дня тому назад моя реальность была таковою в той же мере, в какой она уничтожена сегодня; она была рефлекторным движением, привычкой, воспоминанием, дневниковой записью. И вот что еще: как земля сотрясается время от времени, чтобы мы не забывали о ее могуществе, или как однажды придет ко мне смерть, обвинив меня в пренебрежении к жизни, так предстает перед нами иная реальность, о которой мы знали, что она всегда была тут, хотя никому не принадлежала, и которая будоражит нас, явив свою суть. Похоже, что недавно у меня снова было видение: Чак Мооль, ласковый и элегантный, за одну ночь изменивший свой цвет. Желтый, почти золотистый, Чак Мооль, казалось, говорил мне своим видом, что он бог, только вдруг обмякший, расслабивший колени, приветливо улыбающийся. А вчера я в страхе одним рывком вскочил с постели: проснулся от уверенности, что еще кто-то дышит в темноте и что, кроме моего пульса, бьется еще один. Да, на лестнице послышались шаги. Кошмар. Ложусь опять... Сколько времени лежал без сна, не знаю. Открыл глаза рано, еще до рассвета. Пахло ужасом, ладаном и кровью. Быстро оглядев спальню, я задержался смятенным взором на двух отверстиях, грозно вспыхивающих мерцающим желтым светом.