Пропавшие без вести - Степан Злобин

— Погоди, подсажу, — продолжал тот же голос. — Да ты, голубь, ранен? Законное место твое на повозке! Садись.

Варакин сел на задок повозки, боком повалился на мокрую солому и тотчас бессильно закрыл глаза. Он только чувствовал справа и слева тепло человеческих тел, под собою — подстилку. И мерная тряска езды повергла его в забытье…

На дневной стоянке тот же санитар его растолкал.

— Землячок, проснись-ка! Похлебай-ка затирочки, силы прибудет! — услышал Варакин тот же окающий ласковый говор.

Санитар помог Михаилу приподняться и сесть, сунул ему в руки ложку и котелок.

Для удобства еды санитар заботливо распустил ему шнур плащ-палатки и только тут увидел его петлицы со «шпалами» и эмблемой.

— Постой, постой, да ты доктор! Вот диво! Товарищ военврач третьего ранга, да вы разнужнеющий нам человек! Аптечный ящик у меня полон всячины, а что же я разумею! Поспите еще, а окрепнете, то лечить принимайтесь! Хлебайте скорее горяченькой! — обрадованно уговаривал санитар Варакина. — Два доктора были и оба от ран скончались у нас…

К ночи Варакин действительно начал чувствовать себя лучше.

— Вы самых тяжелых у нас посмотрите, на трех повозках. Я вам покажу, которых, — просил его деятельный санитар, которой как-то сам по себе оказался старшим санитарного обоза, командовал ездовыми и прочими санитарами, добывал у крестьян муку в который раз для одной и той же «затирки» и сам занимался варевом и раздачей пищи.

Преодолевая собственную слабость, Варакин обошел с ним в этот вечер тяжелораненых и больных, осмотрел аптечный запас, кое-кому с помощью двух санитаров сделал перевязки, назначил больным лекарства.

— Вот так-то дело у нас и пойдет! И сами за делом скорее окрепнете, доктор. Ведь когда человек людям нужен, то сил у него прибывает! — говорил санитар. — Завтра уж больше сможете сделать. Вы бы себе самому укол или что прописали бы.

Варакин послушался санитара, сделал себе укол камфары.

— Извиняюсь, доктор, не посчитайте за грубость, — сказал санитар, — нет ли у нас для лошадок лекарства? Ведь раненая скотина везет людей! Как в сказке: «Битый битого везет!» Лошадь падет, так фашисты людей не станут жалеть, на себе их не повезешь — постреляют… Добьют да и только раненых наших! Намедни две лошади пали, мы восьмерых по другим возкам разместили. Другим лошадкам тяжеле стало. Нагоремычились тоже!

— Чем же их полечить? Марганцовки покрепче развесть, хлорамина, только и можно, а больше-то нечем! Ихтиолки да мази Вишневского и на людей маловато! — сказал в раздумье Варакин.

— А вы все же, товарищ доктор, не пожалейте, что надобно, на лошадок. Ведь по четыре, по пять человек везут! Лошадиная жизнь дорога нам нынче.

И Варакин в первый раз в жизни осмотрел лошадиные раны, удивляясь тому, как же такая израненная скотина тащит повозки.

— Вот видишь! А ездовые обижаются на меня, что я им садиться в дороге не дозволяю! Говорю: «Раз здоров, то шагай, не ленись!» — продолжал новый товарищ и друг Михаила, Иван Кузьмич.

Самые тяжелые раненые, человек пятнадцать, по его словам, умерли в первые два дня. Но Варакину было ясно, что еще несколько человек не выживут ни при каких условиях. Однако бороться за жизнь людей было его профессией, его долгом, и спаситель его оказался прав — труд врача и сознание долга и собственной нужности раненым и больным заставили Михаила подтянуться. На следующий день он попросил нового друга помочь ему слезть с повозки, чтобы немного пойти пешком.

— Размяться? — довольный, спросил санитар. — Хорошо! — окал он. — Разомнитесь, товарищ военврач третьего ранга, как тебя звать-то?

— Михайло Степаныч.

— Вот и добро, Михайло Степаныч, хорошо! Стало быть, отдышались маленько? Держись за повозочку — легче идти-то!..

Но километра два-три спустя санитар заметил, что Варакину идти все-таки трудно.

— Пожалуй, опять ложитесь, еще поправляйтесь. Ваше здоровье надобно людям.

— Как лошадиное? — пошутил Варакин.

— Нет, подороже, Михайло Степаныч! — серьезно поправил Иван Кузьмич.

Это была, по словам конвоя, предпоследняя ночь этапа перед Смоленском. Шел снег пополам с дождем, люди дрогли и были голодны.

Немцы за десять дней этапа только два раза роздали пшенные концентраты, на троих по пачке. Остальное питание пленных состояло из подаяния местных жителей да из добычи с неубранных картофельных полей…

В эту ночь один из предприимчивых бородачей подкрался с ножом к лошадям санобоза. Дежуривший по обозу Иван Кузьмич заметил его как раз вовремя, чтобы вскочить и опрокинуть его подножкой. На шум борьбы сбежались проснувшиеся ездовые. Чтобы не вызвать стрельбы со стороны караульных немцев, они творили свой суд без шума, но со всей жестокостью, с которой столетиями крестьяне били пойманных конокрадов. Накинув преступнику на голову две шинели, били его сапогами в голову, в грудь и в живот. Он издавал только глухие стоны.

Варакин, проснувшись, не сразу понял, кто там барахтается в рассветной мгле. Исподволь однако же понял, что Иван Кузьмич с товарищами над кем-то чинит самосуд.

— Кого вы там бьете, Иван? — окликнул Варакин.

— Кого надо, Михайло Степаныч! Вредителя добиваем. На лошадь подкрался с ножом. Видишь, маханинки свеженькой захотел, а на людей ему плюнуть — не его, мол, фашисты застрелят, а раненых честных бойцов!

— Хватит! Довольно! Бросьте, я говорю! — резко поднявшись, громко окрикнул Варакин.

— Молчи уж, товарищ военврач! Добить его, гада, к черту! — отозвался один из ездовых.

— Добивай топором по башке! — не обратив внимания на врача, решительно распорядился Кузьмич.

— Расступись! — грозно сказал кто-то.

И Варакин услышал в каком-то зловеще распухшем в ушах молчании тяжелый, глухой удар с коротким надсадным выдохом дровосека…

— Вот и споры покончены! — буднично окая, произнес Иван. — Давай, робята, оттащим его к стороне, — добавил он совершенно спокойно.

Варакин опустился в повозке на место. «Homo homini lupus est!»,[29] — пришла ему в голову латинская поговорка.

Кузьмич подошел к повозке.

— Неправильно вы, Михайло Степаныч, вступаетесь за волка за такого… Ведь если бы оголодал человек, от слабости обезумел бы! А он здоровый, проклятый блудень, был диверсант против раненых… Что вы!.. По суду ему бы в такое-то нудное время расстрел. А мы его тут своим народным судом тихонько уговорили и без греха к исполнению привели. Туды и дорога!

Варакин смолчал.

— Вот то-то! — солидно и уверенно заключил Кузьмич.

…Баграмов и сам не ждал, что в лице Чернявского он потерял уже близкого друга. Он это понял только тогда, когда почувствовал, как еще более сгустилось его одиночество. Ни санитар Волжак, ни Ваня-печатник, как он звал Балашова, не могли заменить этого человека, с которым нашел Емельян такую близкую общность отношения к людям и жизни.

Когда после тревожных ночей под утро утихали больные, Баграмов безмолвно шагал по длинному темному коридору, наедине со своими мыслями, ожидая, когда зардеется на востоке полоска зари. Особенно тяжело он здесь, в плену, переживал этот прежде любимый час суток, который таил в себе самые заветные воспоминания.

Рассветы — это были часы, которые волновали его с юности.

Когда, усталый от лазаретной ночи, в рассветный час Емельян подходил к окну в коридоре, глядя на слабый, с каждой минутой разгорающийся отсвет зари, он с мучительной тоской вспоминал года, прожитые до этого.

Особенно тяжелым и острым стало это его ощущение с первыми оттепелями, с первым запахом талого снега, тянувшим с улицы в коридор через фортку…

«Родная моя! — писал Емельян, обращаясь к жене, в своей тетради для «писем», которую не забывал. — Помнишь, я как-то тебе говорил, что в раннем детстве среди «заветных» вещиц, таинственно привлекавших мою привязанность, у меня была хрустальная пробка от какого-то флакона, со множеством граней? Глядя через нее на мир, я делался обладателем несметных богатств — красок, карандашей, блокнотов. Вместо одной полки с книгами у меня являлись длинные ряды полок — огромная библиотека! Моя комнатушка превращалась в громадный зал, освещенный десятками окон или множеством ламп, и сам я волшебно множился в двадцати зеркалах своего фантастического дворца, недостатком которого было то, что все его изобилие слагалось из повторения совершенно одинаковых лиц и вещей. Когда убогая сущность однообразия этого мирка дошла до моего сознания, граненое стеклышко сразу утратило свой интерес для меня, а вместе с ним и свою притягательную силу.

Но теперь, в окружающем меня еще более нищенском мире, оглянувшись вокруг, я каждый раз вижу сотни совсем одинаковых лиц, движений и жестов, слышу одинаково сиплые голоса. Если бы к тому же еще поглядеть в зеркало, то, вероятно, я увидал бы, что и сам я неотличим ото всех прочих. Без всякого колдовского стеклышка мы тут заколдованы смертью, рабством и голодом. Я теряюсь в этом обезличенном множестве моих товарищей по несчастью с отечными лицами, почти лишенными жизни и мысли… Если бы ты тут пыталась найти меня, то тебе пришлось бы меня узнавать, как, помнишь, в сказке отцу пришлось выбирать из пятисот одинаковых жеребцов, чтобы найти Иванушку. Но мы здесь не похожи на жеребцов, — заморенные клячи, мы едва волочим свои тощие ноги…