Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

— Однако вы не были обмануты, донна Марион?

— Я, дон Хаим? — спросила она таким тоном, как будто я сказал какую-нибудь нелепость. — Разве я могла бы поверить этому после всего того, что вы для меня сделали. Но вы должны простить Изабеллу за то, что у неё не было такой веры в вас, какую она должна бы иметь. Её женская гордость была так оскорблена, к тому же ей пришлось почувствовать всю остроту ваших слов. Не забудем и то, что дон Педро умел говорить, как никто. Когда он говорил, не замечалось даже отсутствие у него глаз. Когда он говорил о любви, которая всё побеждает, которая может избрать даже слепого, он был великолепен. Я и до сего времени не могу решить, был ли передо мной дьявол, который привык пользоваться любовью для достижения своих целей, или человек, который, как большая часть нас, любит и страдает.

Когда он убедился, что обман уже не действует, он открыл мне правду. «Что значит любовь, — говорил он, — если ради любимого человека не решиться даже на преступление?» Он говорил так, как будто Изабелла поощряла его, но я знаю, что это неправда. Её улыбка всегда была так мила, что люди не верили в её холодность и стремились к ней, как бабочки на огонь. Так как он постоянно твердил о силе своей любви, то я решила обратиться к ней и попросила его:

«Если ваша любовь так велика, то во имя неё отпустите меня к мужу, верните меня к исполнению моих обязанностей».

Эти слова произвели страшное действие. В одну минуту он весь переменился. Всё человеческое исчезло в нём, остался дьявол.

Он ответил мне со сдавленным смехом:

«А, теперь я понимаю! Лицо, которое вам когда-то нравилось, теперь изуродовано и обезображено. Это по-женски!»

И он опять засмеялся, и от этого страшного смеха меня охватила с головы до ног дрожь. Потом произошло что-то ужасное. Он не угрожал прямо, но каждое его слово было скрытой угрозой, гораздо более страшной от этой замаскированное. Перед моими глазами уже предстали пытки со всеми их ужасами и мучениями. Я вытащила из волос бриллиантовую шпильку, наподобие тонкого острого кинжала, которую всегда носила, и убила его.

Донна Марион смотрела куда-то в сторону. На её как бы окаменевшем лице появилось какое-то странное выражение. Тело её дрожало от конвульсивной судороги.

— Было ли это хорошо или дурно, послужило ли это добру или злу, не знаю, — продолжала она монотонным голосом. — Как бы то ни было, дело сделано, и я буду отвечать за него, когда придётся давать отчёт за свои дела. Может быть, Изабелла сделала бы то же самое, но, слава Богу, ей не пришлось так поступить, и её не мучают воспоминания об этом.

— А о себе-то вы когда-нибудь думали, донна Марион? — спросил я, глубоко взволнованный.

— Зачем мне думать о себе? Я одинока и никому не нужна. Я женщина и не могу преодолеть в себе чувства ужаса, когда вспоминаю об этом. Но я рада, что мне удалось удержать её от унижения или от преступления, её, у которой были муж и отец. Чем я рисковала? Моей жизнью. Мы боимся смерти, но почему? Это всего один мучительный момент, а жизнь так длинна…

— Не могу не согласиться с вами, ибо — увы! — я нередко сам предавался таким мыслям. Но откуда у вас, такой молодой и прекрасной, столь печальная философия?

— Не могу вам сказать. Мысли приходят как-то сами собой. Если в полдень к вашему окну подлетит ворон, разве вы можете сказать, откуда он прилетел сюда утром? Жизнь многому учит. Кто виноват, что для одних она складывается радостно, для других печально?

Я молчал. Что можно было бы сказать на это? Мало-помалу донна Марион опять вернулась к рассказу.

— Дон Педро опрокинулся на кушетку и лежал неподвижно. На его лице было выражение, которого я никогда не забуду.

Страсть, удивление, упрёк — всё это смешалось в одно немое, но страшное обвинение. Я стояла тут же, поражённая ужасом, дрожа всем телом, но не могла отвести от него глаз. День догорал, в комнате становилось всё темнее и темнее, отчего его лицо приобретало выражение какой-то страшной торжественности. Я не смела двинуться и не могла ни о чём думать. Я только смутно понимала, что мне придётся ждать здесь, пока не придут и не схватят меня, и затем объявить, что это сделала я, а не Изабелла. Поэтому я ждала до тех пор, пока совсем не стемнело и не настала мёртвая тишина, так что самое моё дыхание казалось слишком громким.

Вдруг позади меня послышался лёгкий шум, и что-то задело подол моего платья. Без сомнения, то была мышь, выскочившая, положившись на темноту и безмолвие. Но мои нервы были слишком напряжены. Я сильно вздрогнула, бросилась к двери и открыла её настежь. Коридор, тянувшийся передо мной, был тёмен и безлюден. Только в конце его тускло горела лампа. Я стояла на пороге, браня себя за трусость. Я хотела было вернуться назад в комнату, но царившее везде безлюдье навело меня на мысль: может быть, мне надо действовать, а не ждать. Может быть, мастер Якоб согласится теперь нас выпустить. Может быть, я сделала не то, что было нужно, но как я могла знать это?

На минуту меня охватило сомнение. Я подумала, что у нас есть шансы на спасение, и быстро, без шума пронеслась по коридору. Везде было пусто. Я была уверена, что найду дорогу, но заблудилась и попала в коридор, который привёл меня к какой-то лестнице. Не знаю, куда вела эта лестница. Я продолжала идти вперёд, зная, что помещение мастера Якоба находилось внизу. Спустившись по тёмной и скользкой лестнице, я очутилась в каком-то огромном погребе. Я уже собиралась броситься обратно, как вдруг увидела перед собой полоску слабого света.

В одну минуту я спустилась и увидела мастера Якоба, который, стоя ко мне спиной, зажигал фонарь. Повернувшись, он столкнулся со мной лицом к лицу. Он вздрогнул и так быстро отскочил от меня, что едва не упал на мокрый пол. Мне никогда не приходило в голову, что его вечно улыбающееся лицо могло стать таким испуганным. Однако он быстро пришёл в себя и сказал свирепо:

«Вы с ума сошли, и жизнь вам надоела, раз вы пришли сюда».

«Мне кажется, что по временам вы видите привидения, мастер Якоб, да и немудрено», — отвечала я.

«Что вас привело сюда и зачем вы пугаете честного человека, который собирается делать своё дело?» — грубо спросил он.

Голос его продолжал, однако, дрожать.

«Я хотела выйти и заблудилась», — объяснила я.

Я решилась рассказать ему всё, но в этот момент слова как-то не шли у меня с языка.

Он пристально посмотрел на меня, и на его лицо мало-помалу вернулось обычное циничное выражение.

«Бедный дон Педро не мог быть так любезен, как привык быть любезен с дамами, — сказал он. — Надеюсь, впрочем, что его общество вам понравилось. Не стоит сердиться на него, — продолжал он, разгадав выражение моего лица, и волноваться из-за пустой штуки, которую народ зовёт добродетелью. Нищим и арестантам не приходится выбирать».

«Дон Педро мёртв», — прервала я его.

Мастер Якоб впился в меня глазами.

«Боже мой! Неужели это правда?» — вскричал он.

«Да, я убила его», — отвечала я, говоря прямо, хотя и хотела сначала подготовить его к этому.

Он продолжал в изумлении смотреть на меня, словно желая удостовериться, в своём ли я уме.

«Да, это правда, — поспешила я подтвердить. — Если вы дадите нам теперь возможность бежать, мы отдадим всё, что у нас есть. Кроме того, графиня потом вам даст, сколько вы пожелаете».

Но он или всё ещё не верил мне, или хотел поторговаться как следует. Выражение его лица вдруг переменилось и, свирепо улыбнувшись, он отвечал:

«Вы сегодня в игривом настроении! Просите мастера Якоба выпустить вас! После того, что вы наделали! Предлагаете ему ваши драгоценности! Я уверен, что рано или поздно мне придётся поработать над вами обеими. Разве вы не знаете, что я и сейчас могу взять все эти безделушки, которые при вас, в награду за свои труды и на память о вас. Я мог бы потребовать от вас и большего».

При этих словах я похолодела.

«Не забывайте, однако, о доне Хаиме! — воскликнула я. — Он не забывает ни добра, ни зла».