Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

предлагают посмотреть спектакль об искренности, рассмотреть ее не как жизнь, но как жизнеподобие. Это не искренность, а «как бы искренность». Стихи из сборника «Новая искренность» Пригов в авторском предуведомлении называет «знаками ситуации искренности». В предуведомлении к «Графикам пересечений имен и дат» он издевательски подсчитывает, что в этом сборнике «искренности (истинной, нерефлексирующей, онтологической, так сказать) процентов на 88». Громкие возмущения, чистые порывы («О, как мне хочется ее расцеловать / И вместе с нею плакать беспричинно»), задушевные исповеди, отсылки к друзьям и знакомым, перечисления подлинных мест работы и путешествий, даже нарочито энигматические, саморазоблачительные конструкции («Капелька крови на клюве голубя / Искренность партийного работника») – все это в исполнении Пригова заставляет в первую очередь приглядеться: кто сейчас с нами говорит? Пригов как теоретик совершенно не доверял наивности, часто отождествлял ее с невменяемостью. Пригов как практик видел в наивности неиссякаемый источник для исследования, для постоянной имитации – задолго до эпохи нейросетей.

Искусство. Это еще одна из магистральных тем Пригова: ипостаси художника и перформера для него были не менее важны, чем ипостась поэта. Его стихи на эту тему – рефлексия об искусстве, не только изобразительном, но и, так сказать, Искусстве с большой буквы (с непременной поправкой на проблематичность всякой большой буквы в приговской оптике). Можно рассмотреть одно из самых известных стихотворений Пригова:

В буфете Дома ЛитераторовПьет пиво МилиционерПьет на обычный свой манерНе видя даже литераторовОни же смотрят на негоВокруг него светло и пустоИ все их разные искусстваПри нем не значат ничегоОн представляет собой ЖизньЯвившуюся в форме ДолгаЖизнь кратка, а искусство долгоИ в схватке побеждает жизнь

«Жизнь, явившаяся в форме Долга» – это, опять-таки, та самая искренность/наивность, для которой не существует двойного дна высказывания. С другой стороны, будучи человеком искусства, Пригов не может не отдавать должного его гипнотическому воздействию: отсюда вчуже восхищенные стихи о Данте или об опере «Тангейзер». Вообще музыка, свободная от множества обременений текстуальных и визуальных искусств, кажется, больше всего приближает Пригова к разговору о «чистом искусстве». Попытки его иронического остранения, в свою очередь, тоже остраняются:

Оратория идетХор вздыхает и поетОн поет, что ему тяжкоОн вздыхает тяжко такИ я вслух шепчу: Бедняжки!Ты в ответ шепнешь: Дурак!Это просто текст и музыка такаяНа самом деле им совсем не тяжкоКонечно надо поработать, но им за это и хорошо платят!Тебе бы так платили! —Да? я не знал! ну, тогда нормально! однако же все равно им тяжко!

Появление мотива денег, которые художники-романтики именовали «презренным металлом», не случайно: искусство для Пригова – поле столкновения ценностей. Можно поставить рядом стихи о скульпторах, к чьим великим творениям вдруг подползает «жижа» из лопнувшей канализации, и о художниках, которые осознают, что в связи с подорожанием кистей и красок их творения теперь стоят дороже. Классическое сравнение денег и дерьма подчеркивает приговское желание столкнуть «низкий» и «высокий» миры. Можно сказать, что Пригов, заставляя взаимодействовать «высокую» и «низкую» топику, делает свой поэтический мир универсальным.

Искушение. Многие стихи об искушении у Пригова связаны с эротикой: «Какая стройная мамаша! / Какой назойливый сынок! / Ну что за жизнь такая наша! – / Уединиться б на часок». Но искушения в мире Пригова отнюдь не только сексуальные: наряду с либидо тут активно действует деструдо, причем часто одно от другого неотделимо. Пригов играет с традиционными образами искусителей, вплоть до знаменитого библейского – «если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя», вплотную подступаясь к теме Героизма (см. ниже).

Иные. Галерея существ, с которыми взаимодействует герой Пригова, впечатляюще обширна: от вполне земных болезнетворных бактерий до аллегорических зверей (так, коростель, ради рифмы опустившийся на приговскую постель, – это Плотинов Нус), неумерших мертвецов и непроявленных духов, которых Пригов так и называет: «иные». Мир Иных принципиально синкретичен, они способны к трансформациям – по крайней мере, в глазах смотрящего:

Крыса с огромным голубымХвостом, как будто спиртовымПрозрачным пламенем объятымПолзет по серой половицеК нам приближаяся – Ребята! —Шепчу я – Она – Царь-ДевицуМнеНапоминает

Иным может стать и человек сам для себя – оказавшись в чужеродном пространстве («Я брел по берегу моря / Все время себя вспоминая…») или даже распавшись на части, на отдельные сущности:

Стой! ты кто! —Я – твое тело! —Да? А я как-то по-другому себя представлял

Здесь есть и еще одно, возможно непредвиденное, проявление «искренности»: в приговских описаниях встреч с Иными ощутим явственный ужас – и желание этот ужас передать, в том числе протискивая через ироническую рамку. Пригов хочет подступиться к тому, «что не может быть концептуализировано»[69]. В отношениях с Иным могут быть разные стратегии, например принятие. В одном из своих сборников Пригов создает Сверхкатегорию – «Махроть всея Руси». Это «великий зверь» и одновременно некая всепоглощающая субстанция, нечто среднее между сологубовской Недотыкомкой и тем, что сейчас называется хтонью («Махроть» даже фонетически похоже на «хтонь»). Возможно, шагом в сторону от этого ужаса становится принципиальное разграничение между собой и Иными – как в знаменитом стихотворении «Вот избран новый президент…», где интерес к президенту другой страны вытекает из полнейшей его, президента, внеположности говорящему. Как и большинство приговских жестов, этот – амбивалентен: с тем же успехом стихотворение можно прочитать как манифест обывательского равнодушия, недалекости (и в таком качестве оно будет включено в раздел «Обыватель»). Но когда перед лицом Махроти всея Руси понимаешь, что у тебя есть несколько вариантов поведения, это уже неплохо. Например, в одном из диалогов, включенных нами в собрание, персонаж по имени Пригов перехватывает инициативу и расправляется с персонажем по имени Сталин, еще одним Иным из числа приговских – и, конечно, не только приговских – демонов.

Г

Государство. XX век задал отношениям поэта и государства исключительно мрачный тон. Несмотря на это, для поэта-концептуалиста отношения с государством, претендующим на главенство в дискурсивной среде, продуктивны. И язык государства, и его модели взаимодействия с гражданами предоставляют огромный материал для поэтического переосмысления – и присвоения:

Как я понимаю – при плановой системе перевыполнение плана                  есть вредительствоСкажем, шнурочная фабрика в пять раз перевыполнила шнурков                        количествоА обувная фабрика только в два раза перевыполнила планКуда же сверх того перевыполненные шнурки девать намИ выходит, что это есть растрачивание народных средств               и опорачивание благородных делЗа это у нас полагается расстрел

Здесь нужно отметить две вещи. Во-первых, ироническому отношению способствует временная дистанция. В то же время она не гарантирует безопасности: известно, что позднесоветский эксперимент Пригова с расклеиванием «обращений к гражданам» – то есть вылазка на территорию государства, вызов его монопольному праву обращаться к людям – окончился принудительным водворением поэта в психиатрическую лечебницу. Во-вторых, «Государство», строго по классической дихотомии, не тождественно «Родине», что