Лео Бокерия: «Влюблен в сердце». Истории от первого лица - Лео Бокерия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня познакомили с группой конструкторов, и мы стали по имевшимся эскизам и расчетам – но больше по рассказам, размышлениям и рассуждениям – готовить чертежи для исполнения этой сложнейшей работы. Не менее сложной оказалась доставка готовой барооперационной в наш институт. Долго и трудно везли ее с Урала в Москву на мощном тягаче со средней скоростью пешехода, уж очень громоздким и нестандартным был груз.
Но, как бы там ни было, наша мечта осуществилась. Барокамера для проведения операций на открытом сердце под гипербарической оксигенацией появилась в институте имени А. Н. Бакулева, и мы начали ее осваивать. Заплатил институт за это чудо техники, за эту сухопутную подводную лодку сто тысяч рублей. Сумма символическая, да и ее взяли, видимо, только для того, чтобы завод мог отчитаться перед государством за потраченные материалы.
28 декабря 1970 года в барокамере была впервые проведена операция. Пациент был с запредельно запущенным пороком сердца, тяжелейшей синюшностью и одышкой. Для тех времен это был совершенно безнадежный случай. Операция прошла успешно, пациента спасли. Всем стало понятно, что мы близки к серьезному успеху. Смертность при операциях у крайне тяжелых больных пошла на убыль.
Хирургические вмешательства на открытом сердце по методу гипербарической оксигенации показали себя исключительно многообещающими. Количество успешных операций вскоре перевалило за две с половиной сотни. Новейшее направление, освоенное в институте имени А. Н. Бакулева, было отмечено высшей наградой за достижения в науке – Ленинской премией. В моей жизни это был самый значительный успех и первая большая государственная награда.
Однако сейчас этот метод уже не используется. Тому есть несколько причин. В 1971 году в Москве проходил Всемирный конгресс сердечно-сосудистой хирургии. На него приехал Дентон Кули – американский кардиохирург, который первым в мире сделал операцию по пересадке человеку искусственного сердца. Это было в 1969 году. Кули в то время был известен еще и тем, что в день делал четыре-пять операций, иногда даже шесть: единственный в мире. Мы ходили за ним толпами. Люди хотели с ним познакомиться, пожать руку. И гипербарическая оксигенация набирала мощь в это время.
Я у него спросил: «Доктор Кули, а почему вы не оперируете в барокамере?» Он мне сказал: «Вы знаете, молодой человек, я ведь делаю много операций в день. А в барокамере каждый раз надо шлюзоваться». Это же кессон, вы идете на глубину, условно говоря, 20–25 метров под водой. Естественно, в день пять-шесть раз пройти кессон – это точно заработать себе какое-то заболевание».
Главным образом поэтому наш потрясающий метод не получил развития. С другой стороны, были ограничения, связанные с искусственным кровообращением. Вы не можете туда вносить электричество, потому что было два тяжелых случая со смертельными исходами, один в Японии, а второй у нас в Киеве, в клинике Николая Михайловича Амосова. Японцы сразу сообщили, наши не писали об этом, но скрывать тоже никто не скрывал. Поскольку содержание кислорода высокое, должны неукоснительно соблюдаться правила безопасности: любая случайность несет в себе смертельный риск.
Еще одна причина – колоссальные успехи в анестезиологии и реаниматологии. Мы научились делать «розовыми» больных, у которых раньше было мало шансов выздороветь, в первую очередь детей.
Аритмии
Лечение аритмий – это отдельный и очень значительный этап в моей жизни, продолжающийся по сей день. В 28 лет я стал кандидатом медицинских наук, в 33 года защитил докторскую диссертацию. По тем временам это было редкостью, по крайней мере в медицине. Но тут, как это нередко бывает, успех вступает в противоречие с окружающей действительностью. Получилось даже так, что меня какое-то время к операционному столу не пускали. Вернее, пускали, но очень редко.
Как такая проблема возникает и как решается? Если заведуешь отделением, то никакой сложности нет и быть не может. Ты в своем доме хозяин. Берешь на операции тех, кого считаешь нужным, и работаешь столько, сколько можешь. Но у меня была всего лишь лаборатория ГБО и я состоял на довольствии в отделении врожденных пороков сердца. В отделении, естественно, были свои лидеры и люди, которые распределяли между собой основную хирургическую работу. А то, что я занимался еще и гипербарической оксигенацией, вызывало у коллег некоторое раздражение.
В своем кабинете, НЦССХ им. А. Н. Бакулева 2019 г
Через год-полтора после защиты докторской я пришел к Бураковскому и сказал, что, по-видимому, буду уходить. У меня действительно были предложения заняться полноценной операционной работой. Самым привлекательным было предложение 1-го МГМУ им. Сеченова, и я действительно собирался вернуться в родной институт.
Владимир Иванович расстроился. У него были другие планы. Он предложил мне стать его заместителем по науке. Я искренно поблагодарил Владимира Ивановича за такое доверие, но сказал, что это, к сожалению, мало что меняет для меня в главном вопросе. Даже будучи заместителем Бураковского, я все равно не получал возможности полноценно оперировать.
«Знаешь, – возразил Владимир Иванович, – если ты станешь заместителем по науке и при этом найдешь крупную тему, то вполне можно будет открыть в институте новое отделение именно под эту тему для тебя. К сожалению, гипербарическая оксигенация не подойдет, поскольку отделения создаются под патологию, а не под метод. Тебе нужно будет подумать, поискать и предложить что-то новое и актуальное…»
Я, конечно, согласился стать заместителем по науке. Для 35-летнего молодого человека это было очень почетно. Но, главное, мне интересно было работать с Бураковским, которого я любил как отца родного.
Следуя совету Владимира Ивановича, я начал искать тему для своего будущего отделения. Все свободное время я теперь просиживал в Центральной медицинской библиотеке. Интересного нашел немало, но все это было не мое. И снова помогло хорошее знание английского. Как-то в одном иностранном журнале я наткнулся на любопытную статью об аритмиях сердца. Это не было что-то совершенно новое. Однако тема эта была нам известна как бы только с одной стороны – редкого ритма (брадикардии).
Надо признаться, я прежде не хотел связываться с аритмиями. Дело в том, что тогдашние стимуляторы ритма были большие, тяжелые «шкафы» – очень несовершенные. Конструированием этих приборов занимались люди, мало отличимые от привычных электриков из ЖЭКа, которые меняют лампочки и вворачивают перегоревшие пробки в
