Танцы по-нестинарски - Леонид Панасенко

- И все это я, Лахтин? - Он почти не воспринимал ее обвинения, потому что его ошеломило и напугало одно слово, которое она бросила ему в лицо еще в начале этой нелепой сцены: чудовище. Что это - совпадение, случайность? Или Ляля что-то узнала о двойнике, о его постыдной игре или душевной болезни?

- Между прочим, - сказал он, вяло подыскивая контраргументы, - мы все потребители. И нечего этого стыдиться.

Ляля удивленно взглянула на Лахтина.

- Хитрый мой доктор наук. - Она засмеялась. - Тебе просто нечем крыть. Душа для тебя давно пустой звук, абстрактная величина. А вот желание все иметь и всем попользоваться ты будешь защищать до последнего дыхания. Я тоже живу в мире вещей и потребностей. Это нормально, по-людски. Но ваши вещи и потребности - чужие. Чуждые. По существу. За них нужно продавать душу, милый. И предавать.

- Мне же больно, Ляля, - хрипло сказал Лахтин. - Опомнись. Что же ты бьешь без разбора, что ты хлещешь?! Неужто и впрямь я такое чудовище?

Она подошла к журнальному столику, возле которого сидел Лахтин, взяла из его пачки сигарету.

- Я четыре года терпела, - сказала Ляля. - Потерпи и ты, залетный мой. Скажи лучше: что тебе сегодня приснилось?

- Ну и переходики у тебя! С ума можно сойти, - Лахтин пожал плечами. Из детства что-то, не помню...

- Значит, было царство?

- Какое еще царство?! - вскочил Лахтин. Он наконец, достал портмоне, приоткрыл его, закрыл, снова открыл.

"Не знает, как поступить, - брезгливо подумала Ляля. - Боится, что швырну его сребреники ему в лицо. Если все доставать, то и отдавать все надо. Отсчитывать неудобно. А все отдавать не хочется".

- Ты не жмись, - грубо сказала она. - Я за четыре года много заработала. Так и быть - облегчу тебе душу. Ты же половину грехов сразу спишешь. Откупился, мол... А про царство упоминала, так это опять-таки о душе. Было же у тебя хоть что-нибудь там раньше.

- Не твое дело! - окрысился Лахтин. Он отсчитал несколько купюр и демонстративно швырнул их на диван. - Было и есть.

- Было, конечно, - согласилась Ляля. - Маленькое, захудалое. Но ты и его отдал. За коня! За то, чтобы быть на коне. Все царство души - за паршивую клячу удачи... Говоришь - есть? Ой ли.

- Плевал я на твое царство! - фальцетом выкрикнул он и, натыкаясь на вещи, пошел в коридор. Хлопнула дверь.

Маленькая женщина опустила руки и посмотрела на пол так, будто несла-несла гору посуды и вдруг все разом уронила.

Заплакать или рассмеяться?

Она все-таки заплакала. Разбитого не жаль. А вот украденного жаль всегда.

Сушь, которая две недели подряд стояла над Гончаровкой, в этот вечер как-то притомилась. Дождя ничто не предвещало, но давление стремительно падало, и люди, устав раньше обычного, раньше и ко сну собрались.

К полуночи чистые звезды подернулись дымкой, но в селе все еще стояла настороженная, болезненная тишина. Не шелохнется пыльная листва, не прогремит ведро о сруб колодца, не коснется ласково слуха девичий смех.

Часом позже с юго-запада, где уже несколько раз сверкали сухие зарницы, на Гончаровку стремительно надвинулся широкий грозовой фронт. Звезды погасли, будто их задул промчавшийся над селом ветер. Обрадованно прошумела листва. В ответ небо грозно заворчало и воткнуло в каменный лоб ближайшего холма молнию. Хлынул дождь.

Захар лег рано, но уснуть долго не мог. Ломило в висках, перед глазами мельтешили белые мухи. Он ворочался, представляя, как его письмо едет где-то в почтовом вагоне, пытался мысленно заглянуть в квартиру Сергея, но почему-то, кроме зеркал и ковров, ничего не мог представить. В богатых домах, говорят, всегда много ковров. Наверное, есть еще книги. Ведь Сережа - его Сережа! - как-никак ученый. Почти что профессор. Вспоминал Захар также жену сына, а особенно внучку, но и из этого ничего не получилось. Видел-то он их всего раз, лет шесть назад, да и то мельком. Не пойдешь же сдуру в хату, когда там гости... Если бы он знал, что не чужие они ему. Если бы знал!

Грома Захар, как ни странно, не слышал, а вот лопотание дождя уловил сразу.

"Слава богу, - подумал он, улыбаясь про себя. - Напоит наконец землицу. Пыль прибьет, окна промоет".

С этой мыслью Захар заснул.

И приснился ему сон...

Будто по всей Гончаровке вишня цветет. Много ее - как до войны. Садок возле садка. И везде праздничное белое сияние, музыка и люди. Нарядные, веселые. Друг другу улыбаются, друг с другом заговаривают.

"Свадьба, что ли?" - удивился Захар.

Пошел и он себе. Да так легко, что и не поймет: идет он или летит.

Тут музыка громче заиграла. Быстро. Горячо.

Люди перед Захаром расступились. И деревья в сторону тоже отошли.

Глядит Захар, а перед ним посреди сада его сын, Сергей. Молодой, красивый. И сорочка на нем белая, вышитая. Лица, правда, толком не разглядеть: солнце землю пригрело, парует она и вся как бы в мареве. Пляшет сын. Голову запрокинул, руки в сторону развел, будто всех обнять хочет, улыбается. И все по кругу, по кругу. Быстро, легко, красиво.

"Молодец, сынок!" - хотел крикнуть Захар, да так и занемел.

Вдруг увидел он, что никакой это не пар, а дым горький. И не комья молодой земли под босыми ногами сына, а головешки. Да не остывшие, а бело-сизо-алые. Смотреть на них - и то больно!

"Беги, Сережа! Ко мне, сынок!" - кричит Захар и с ужасом понимает, что не слышно его голоса. Нет его!

И люди не слышат, ни о чем не догадываются. Ходят рядом, переговариваются, на Сергея уважительно поглядывают. Танцует мол, красиво.

Рванулся Захар к сыну, а ноги - ни с места.

Тут Сергей лицом к нему повернулся.

Оказывается, на лице его вовсе не улыбка, а мука лютая. Плачет он, а слезы жар сразу сушит. Зовет отца - губы только в гримасу боли складываются.

"Где ты, дождь?! - обратился к небу Захар. И опять без слов: - Спаси сына моего! Погаси угли!"

Нет дождя.

А Сергей уже последние силы теряет. Шаги его по огню все неувереннее становятся, все медленнее. Вот-вот упадет.

Напрягся Захар так, что жилы на шее вздулись, прорвал-таки немоту.

"Подожди, сынок, я сейчас..." - крикнул он и проснулся.

Ничего не понимая, Захар несколько минут всматривался во тьму. Перед глазами все еще стояло обезображенное болью лицо сына, грозно светились раскаленные угли.

"Что за наваждение? - испуганно подумал старик, вспоминая подробности сна. - Не к добру такие танцы".

Захар встал с кровати, поспешно закурил. Он так разволновался, что в груди опять закололо, будто сердце при каждом ударе натыкалось там на осколок стекла.

"Письмо - ерунда, - подумал Захар. - Непонятное оно, одни намеки. Да и идти будет дня три-четыре. Дурень я, дурень. Такая радость - сын отыскался, а я письма шлю. Ехать надо! Самому. Лететь! Самым скорым самолетом. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Утречком".