Наш дом стоит у моря - Роберт Колотухин

Кто знает, думали мы, может быть, там, на берегу Днестра под Овидиополем, лежит совсем не Толяша. И командир части уже давно прислал Елене Дмитриевне вторичное извещение о том, что сын ее, Толяша Стоянович, жив, здоров и геройски бьет фашистов.

Кто знает, думали мы и надеялись. Так и Светка, наверное, надеялась не меньше нашего.

Глава вторая

«СОЛДАТ, СОЛДАТ, ДАЙ ПОРОХУ…»

Война ушла от нас. Фашистов гнали быстро, и вскоре мы уже не слышали по ночам ее отдаленного гула. Война ушла, и даже воробьи повеселели.

В парикмахерской вместо Ганса Карловича чикает ножницами новый парикмахер. Ему лет пятьдесят. Под носом у него квадратик черных усов, словно четыре мухи сели рядышком. Не нравится нам новый парикмахер. Угрюмый какой-то, сердитый, все время молчит, с клиентами ни словечка. На дворе теплынь, а он, вместо того чтобы снять пружину с двери и распахнуть ее настежь, вставляет каждый день вверху доску. И клиенты с трудом протискиваются в парикмахерскую, как в мышеловку: заденешь головой доску — так тебя и прихлопнет.

— Раньше пружину снимали, — подсказали мы как-то парикмахеру. — И марлю от мух вешали.

— А вам какое дело? Кыш отсюда! — выталкивал он нас.

Обиделись мы и больше к парикмахерской не ходили. Правда, пружину он потом все же снял. И занавеску над входом повесил. А вот лавку на тротуаре поставить так и не догадался.

У нас во дворе появился новый жилец, Валерка Берлизов, толстый пацан лет десяти. Приехал он с матерью. Щеки у Валерки, как помидоры. Только розовые. Впрочем, бывают ведь и розовые помидоры.

В первый же день Валерка заявился во двор с блином в руке. Блин был свернут длинной трубочкой. Он был с мясной начинкой, этот поджаристый блин, и когда Валерка подошел к нам, в воздухе приятно запахло мясом и жареным луком.

Мы сидели возле Толяшиной голубятни и наблюдали, как Ленька подновляет третий этаж голубой краской. Слева от меня сидел Мамалыга, справа Мишка и Оська Цинклеры.

Когда Валерка подошел к нам со своим блином, мы с Жоркой, конечно, внимания на это дело не обратили: подумаешь, блин. А Мишка и Оська не выдержали: подошли к Валерке почти вплотную и как завороженные уставились на блин.

Валерка перестал жевать.

— Чего надо? — спросил он у Мишки и отпустил ему свободной правой рукой шалабан.

Мишка стерпел, только часто-часто заморгал глазами. Оська тоже заморгал, как будто шалабан достался и ему.

— Вот чудо-юдо! — хлопнул себя по ляжке Валерка и наклонился к ним. — Так вы же близнецы!

— Ага, — с готовностью ответили ребята. И пальцами друг на дружку: — Мишка, Оська.

— Ну и похожи! Вот чудо-юдо! — повторил Валерка. — А блинчика хотите, Мишка-Оська?

— Хотим. — Близнецы потянулись к блину.

— Э-ээ, нет, сначала испытание. — Валерка поднял повыше руку с блином. — Вот ты, Оська, а ну-ка засунь три пальца в рот и скажи: «Солдат, солдат, дай пороху и шинель». Ну? — покрутил он блином в воздухе.

Я знал эту подначку. И не успел я предупредить Оську, как он мигом сунул себе в рот пальцы и добросовестно промурлыкал просьбу насчет пороха и шинели. У него получилось: «Солдат, солдат, дай по уху и сильней». И Валерка с удовольствием выполнил его просьбу — дал ему по уху.

Оська качнулся, но устоял на ногах.

А Валерка улыбнулся:

— Сам ведь попросил. — И к Мишке: — Теперь ты давай. На двоих блинчик разделите.

Мишка подумал и медленно поднес ко рту свои замусоленные пальцы. Он как зачарованный не отводил взгляда от поджаристой трубочки блина. Потом на какое-то мгновение передумал, задержал пальцы у рта: очень уж ему не хотелось «по уху и сильней». Валерка увидел, что Мишка колеблется, и откусил кусочек от блина. Мишка мигом просунул пальцы между зубами и замычал: «Солдат, солдат, дай по уху и…» И в это время сверху спрыгнул Ленька и выдернул пальцы у Мишки изо рта. Потом он подошел к Валерке и с ходу вывернул ему руки за спину. Валерка завопил от боли.

— А ну, катись отсюда, хохмач несчастный! — Ленька дал Валерке пинка, и тот отлетел на середину двора. — Попробуй только тронь их еще хоть раз, голову оторву, — добавил Ленька и обернулся к нам, ко мне и Мамалыге: — А вы тоже хороши, субчики. Сидят два здоровых балбеса и смотрят, как над малыми издеваются.

Ленька забрался на голубятню и снова взялся за кисточку.

Мишка и Оська с тоской смотрели на пропавший блин, который Валерка уронил на землю. Из блина вывалились аппетитные кусочки фарша. Мамалыга сглотнул слюну, заерзал на месте. Я тоже сглотнул слюну и с тоскливой злобой глянул на Валерку: «Такой блин загубили из-за какого-то дурака».

Валерка, стоя в сторонке, потирал то место, куда ему двинул ногой Ленька, и, видно, раздумывал: идти жаловаться или нет? Пусть только попробует! Со стороны подъезда раздался требовательный, призывный стук. Мы обернулись.

Шиманский!

Опустив к ногам две туго набитые письмами сумки, у подъезда стоял почтальон Шиманский и колотил по водосточной трубе своей толстой суковатой палкой.

— Ура! Шиманский!

Мы вскочили и бросились к почтальону.

Позабыв про боль, Валерка мчался впереди всех: он, видно, тоже ждал письмо от отца, с фронта.

ПОЛЕВАЯ ПОЧТА

Шиманский и до войны носил письма в наш дом. Но тогда нас мало интересовал этот высокий, худой, молчаливый почтальон. Одет он был всегда, летом и зимой, в один и тот же темно-синий мундир с голубой окантовкой, на голове фуражка с потрескавшимся лакированным козырьком.

Работал он в нашем районе давно, и все знали его по фамилии.

Когда наши оставили город, Шиманский исчез. И никто из нас не обратил на это особого внимания — были дела и поважнее. И за два года оккупации все как-то привыкли к тому, что во двор уже не ходит почтальон, — ведь письма получать было неоткуда.

Но вот когда неделю тому назад Шиманский вдруг снова появился в нашем дворе — это было событие. Быть может, если бы Шиманский просто прошел в квартиру Соловьевых и вручил письмо в руки Вовкиной матери, это событие не так взволновало бы нас.

Но Шиманский не прошел в тот день со своими сумками в полуподвальную квартиру Соловьевых. Он остановился возле нас, порылся в письмах и, достав маленький треугольничек, спросил Вовку:

— Соловьев, кажется, ты будешь?

— Я.

— Тогда держи вот. От батьки письмо. С фронта. Читай: «Полевая почта».

Вовка взял конвертик пальцами за острые уголки, прочел:

— «По-ле-вая по-чта…» — и задохнулся от радости.

— Домой неси, — легонько подтолкнул его Шиманский. — Матери неси.

И Соловьев понес.

Он как-то странно нес этот конвертик — за кончики, обеими руками. И шел странно. Ему бы рвануться что есть духу (ведь от дяди Паши письмо-то!), а он шел медленно, как будто у него что-то с ногами не в порядке, отнялись. Так мы и провожали его глазами до тех пор, пока он не скрылся в своем полуподвале. Потом мы обернулись к почтальону. Шиманский понял наши взгляды.

— Больше никому нет, ребята. Завтра будут. Ждите. Теперь каждый день носить буду, — сказал он и, подняв свои сумки, пошел со двора.

Я, Мишка, Оська и Валерка молча поплелись за Шиманским. Неужели одному только Соловью письмо, а нам так и ничего?

У ворот Шиманский обернулся и увидел, что мы все еще идем следом за ним.

— Нет вам сегодня писем, — разозлился Шиманский и даже ногой топнул. — Ну? Я же сказал: завтра принесу. Точка.

Шиманский сдержал слово и на следующий день принес еще одно письмо в наш дом. Письмо было для Доры Цинклер.

— «Полевая почта. От Я. М. Цинклера», — прочел Ленька.

Мишка и Оська по-прежнему жили у бабки Назарихи, и письмо мы отнесли к ней.

Бабка достала из комода очки на веревочках, приладила их к ушам и развернула треугольничек письма. Она долго жевала про себя губами, несколько раз перечитывая письмо, потом сказала Мишке и Оське:

— Живой ваш батька. Кланяется вам. И матери… Царствие ей небесное, — вздохнула она и притянула близнецов к подолу. — Да что же вы не радуетесь, окаянные? Живой ведь батька-то! Живой.

Из-под очков у бабки скатились по добрым морщинистым щекам две слезинки. Ленька подтолкнул было меня и Мамалыгу к выходу, но бабка остановила его:

— Погоди, Леня, ответ будем писать человеку.

Она достала бумагу, желтую ученическую ручку с обкусанным концом и передала все это моему брату вместе с чернильницей:

— Садись.

Не отпуская от подола Мишку и Оську, сидя на табуретке, бабка начала диктовать:

— «Здравствуйте, уважаемый Яков Михалыч! Кланяется тебе соседка твоя, Марья Тихоновна Назарова, если не позабыл. В первых строках сего письма сообщаю тебе, Яков Михалыч, горькую весть: жену твою, Дору, изверги-фашисты убили…»