Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Да, дети, не прилагая усилий, творят новое небо и новую землю; но это не все. Их влияние на нас еще глубже. Поведение наше может совершенно измениться в согласии с мятежным учением об удивительности мира. Даже самым простым и темным из нас кажется чудом, что дети говорят, ходят, рассуждают. Философ–циник торжествует, со смехом указывая нам, что воспеваемые детопоклонниками слова и повадки детей ничем не примечательны. На самом же деле прав детопоклонник. Любые слова, любые поступки человека — истинное чудо, и детские, и взрослые, и даже самого циника.

Именно с детьми мы обращаемся правильно, со взрослыми — нет. Мы относимся к нашим сверстникам с подобострастной важностью, в которой так много равнодушия. На детей же мы смотрим сверху вниз, прощаем им все и глубоко их почитаем. Мы кланяемся взрослым, снимаем перед ними шляпу, стараемся не возражать им, но не уважаем их, как должно. Мы забавляемся детьми, учим их, можем дернуть за ухо — и почитаем, любим, побаиваемся. Во взрослых мы ценим достоинства или знания, а это нетрудно. Но в детях нас восхищают даже ошибки и глупости.

Наверное, мы жили бы правильнее, если бы испытывали к взрослым — ко всем, невзирая на типы и титулы, — ту же неразумную любовь, то же робкое почтение, какие чувствуем к детям. Ребенку нелегко овладеть чудом беседы, и его оговорки чудеснее для нас, чем правильная речь. Если бы мы только могли так отнестись к премьер–министрам и лорд–канцлерам, если бы мы кротко поощряли их сбивчивые, неуклюжие попытки заговорить по–человечески, мы были бы и мудрей, и терпимей. Дети хотят все испытать на опыте, что чаще всего вполне разумно, хотя и приносит большой ущерб домашнему хозяйству. Если бы мы сумели так же отнестись к нашим финансовым пиратам и напыщенным политикам, если бы могли только укорять их, приговаривая: «Вырастут — поймут», насколько легче смотрели бы мы на слабости человеческие! Наши чувства к детям доказывают, что снисходительная мягкость совместима с поклонением, доходящим до страха. Мы прощаем детей с той же кощунственной терпимостью, с какой Омар Хайям прощал всевышнего [37].

Честность и простота, с какими мы относимся к детям, основаны на том, что мы считаем чудесными и действия их, и их самих. Почему–то себя мы чудесными не считаем. Дети — очень маленькие, и уже поэтому кажутся чудом, словно общаешься с особым народцем, который виден лишь в микроскоп. Вряд ли хоть один человек, наделенный сердцем или фантазией, может увидеть детскую ручку и не испытать хотя бы легкого страха. Когда подумаешь, что человеческая сила движет столь хрупкой кистью, кажется, что сила эта поселилась в листке дерева или в бабочкином крыле. Видя такие похожие на нас и такие крохотные создания, чувствуешь, что сам ты непозволительно разросся.

Дети — очень смешные; и, наверное, это лучшая из сил, связывающих мир воедино. Их неуклюжая важность трогательней смирения; в их торжественности больше надежды, чем в карнавальном буйстве оптимизма; их большие блестящие глаза, удивленно глядя на звезды, не дают им исчезнуть, а дивное отсутствие носа предвещает ту разновидность юмора, которая ждет нас в раю.

В ЗАЩИТУ ПОЛЕЗНОЙ ИНФОРМАЦИИ

Вполне естественно, что взрывчатка огромной разрушительной силы, заложенная в детективных рассказах, равно как и набитые сладостями кондитерские лавки, которые зовутся душещипательными романами, пользуется огромным спросом у рядового потребителя. Нет нужды доказывать, что все мы, и невежественные и образованные, проявляем исключительный интерес к убийствам и любовным интригам. Гораздо более странно то, что даже самый невероятный вымысел не столь популярен, как литературная продукция, имеющая дело с самыми унылыми фактами: в первую очередь читатель заинтересуется не убийством или любовной интрижкой, но тем, сколько видов отмычек существует в Лондоне, или тем, сколько времени понадобится кузнечику, чтобы доскакать из Каира в Кейптаун. Огромная масса бессмысленной информации, которой набиты наиболее популярные издания типа «Пикантных новостей» или «Научного калейдоскопа», а также многие иллюстрированные журналы, представляет собой, казалось бы, самую невероятную пищу для ума и чувств, которой когда–либо питался человек. Трудно поверить, что абсурдная статистика оказывается более притягательной, чем леденящие кровь ужасы и бурные оргии чувств. Поверить в это не проще, чем представить, что долгими зимними вечерами человек услаждает себя и своих близких чтением вслух остроумных пассажей из железнодорожного справочника «Брадшо»… Когда речь идет о дешевых детективных и душещипательных романах, мы вполне можем увлечься ими, вне зависимости от наших литературных притязаний, если только будем потворствовать тому легковесному, что есть в нас. Что же касается информативной литературы, то она остается явлением в высшей степени загадочным. Упиваться такой литературой, казалось бы, так же странно, как читать взахлеб расписание местных поездов. Между тем чтение информативной литературы — это не попустительство низменной природе наших чувств, а, напротив, занятие весьма трудоемкое и заслуживающее всяческого поощрения.

Одно весьма любопытное обстоятельство бросается в глаза уже при первом знакомстве с такой литературой. Потребители этого таинственного чтива должны оставаться столь же безучастными, как пророк, которого посещают видения, или как ребенок, который читает волшебные сказки. И тут выясняется, как это часто бывает, что, какой бы точки зрения на информативную литературу мы ни придерживались, менее всего в этом вопросе можно доверять ироническому к ней отношению. Согласно расхожей версии, которой придерживается всякий рафинированный ценитель, основная причина популярности информативной литературы заключается в том пристальном интересе, который питают простые люди к низменным фактам, окружающим их со всех сторон. Между тем даже самого поверхностного взгляда довольно, чтобы понять, что интерес к этой несуразной энциклопедии не имеет решительно ничего общего с практической пользой. Дешевый роман может иметь самое опосредованное отношение к реальной жизни, однако сведения, почерпнутые оттуда, в любом случае ближе к жизни, чем математические выкладки о том, каково расстояние до Северного полюса в коровьих хвостах. Ведь число влюбленных значительно превышает число любителей посчитать коровьи хвосты. Для меня совершенно очевидно, что причины поголовного помешательства на фактах следует искать в более потаенных уголках человеческой натуры, чем потребности повседневной жизни. Увлечение фактами заложено во врожденной и вечной любознательности, присущей человеку, в постоянном стремлении вмешиваться в чужие дела, проявившемся в великих народных движениях подобно крестовым походам или бунтам Гордона.

В свое время мне посчастливилось знать одного человека, который в частной беседе сыпал фактами, словно газетная хроника. Его речь состояла из отрывочных сведений о высоте, весе или глубине, о времени или населении, и человек этот казался апофеозом скуки. Как только в общей беседе наступала короткая пауза, он обращался к присутствующим с вопросом, известно ли им сколько тонн ржавчины соскабливается с моста Менаи ежегодно или сколько магазинов своих конкурентов скупил мистер Уитли с тех пор, как открыл собственное дело. Отношение знакомых к этому ходячему справочнику колебалось — в зависимости от его присутствия или отсутствия — между безразличием и откровенным ужасом. Сама по себе мысль о том, что голова человека может быть забита мертвым грузом несметных сокровищ, внушала панический страх. Собеседнику могло показаться, будто он попал в огромный, наподобие Британского, музей, в котором под стеклянными колпаками выставлена лондонская грязь, кухонные ступки, поломанные трости и россыпи дешевого табака. Только спустя много лет я понял, что этот несносный прозаик, в сущности, был поэтом. Я убедился, что каждый факт в бесконечном потоке его информации был самой что ни на есть откровенной и беззастенчивой ложью, что все эти сведения были выдуманы им на месте, что с моста Менаи никто никогда не счищает ржавчину и что сам мистер Уитли, равно как и его конкуренты, является плодом этого поэтического воображения. Прозрев, я тотчас же испытал уважение к человеку, который оказался таким обстоятельным и таким вдохновенным лжецом. Это был истинный художник, придерживающийся принципа «искусства ради искусства». Однако еще больше меня поразило то, что, покуда эта несообразная информация казалась мне правдивой, она выглядела пошлой и пустой, когда же я догадался, что она является плодом человеческой фантазии, я счел ее оригинальной, чтобы не сказать блестящей. И здесь, как мне кажется, я нащупал характерную особенность образованного класса, который всегда отказывался и будет отказываться смотреть на вещи глазами простых людей. Ведь мало–мальски образованного человека невозможно убедить в том, что наш мир интересен сам по себе. Когда он смотрит на произведение искусства, неважно, плохое или хорошее, он знает заранее, что оно способно заинтересовать его; когда же он видит рекламу в газете или группу людей на улице, ни реклама, ни уличная толпа не способны, именно не способны привлечь к себе его внимание. В отличие от образованных людей заурядные, простые люди воспринимают наш мир как произведение искусства, пусть и анонимное. Они ждут от жизни впечатлений с тем же неподдельным интересом, с каким мы ждем впечатлений от новой комедии. Если смотреть на мир привередливым взглядом современных эстетов, вселенная и впрямь покажется убогой и примитивной картинкой, детскими каракулями на мрачном фоне; усыпанное звездами ночное небо не годится им даже на обои, цветы и фрукты отдают пошлостью и обыденностью, подобно модной шляпке какой–нибудь жалкой цветочницы. В результате, превознося все искусственное, образованные классы начисто утратили непосредственность, свойственную простому человеку. Им не понять того удовольствия, которое можно испытать, узнав, что некто в. возрасте ста десяти лет только что умер в Южном Уэльсе или что во время похоронной процессии в Сан–Франциско понесли запряженные в катафалк лошади. Самые различные религиозные и политические убеждения прошлого, многочисленные чудеса и героические истории исходят в основе своей из интереса человека к только что происшедшему событию, из преклонения перед священным институтом сплетни. Если кому–нибудь из нас доводилось, сидя в поезде, перекинуться словом с рабочим о том, что пишут сегодняшние газеты, мы замечали, что он обыкновенно проявляет самый неподдельный интерес, причем вовсе не к парламентским или профсоюзным дебатам, которые порой защищают и всегда призваны защищать его интересы, а к тому, что неподалеку от Оркни к берегу прибило небывалых размеров кита, а какой–нибудь крупный миллионер вроде мистера Хармсворта ломает, как было установлено, до ста трубок в год. Образованные классы, пресыщенные и развращенные самим фактом вседозволенности искусства и морали, не могут по достоинству оценить праздную и снисходительную любознательность читателя «Пирсонс уикли». Такой читатель и по сей день испытывает чувство, будто наша планета — это новый дом, в который мы только что внесли свои пожитки. Всякая мелочь, с ним связанная, имеет значение, и рядовой читатель с чутьем истого спортсмена упивается этими мелочами, которые одновременно необычайно важны и совершенно бессмысленны, мелочами, отыскивать которые столь же сложно, сколь и бесполезно. Страницы газет, из которых можно почерпнуть любопытные сведения о гигантском крыжовнике и дождевых червях, по сути дела, являются современным проявлением народных верований, некогда породивших гидру, оборотня, людей с собачьими головами. В средние века людей интересовали драконы или лик дьявола вовсе не потому, что о них слагались красивые истории, а потому, что люди свято верили в их реальное существование. Если большинство художественных произведений служило человеку прибежищем от унылой прозы жизни, эти верования неопровержимо свидетельствовали о безграничных возможностях поэзии жизни.