Тезей - Валентин Проталин

— Замечательно! — восхитился Мусей.

— Но можно ли так жить? — вздохнул Поликарпик.

— Тебе это, пожалуй, доступно, — сказал Тезей брату.

Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом — благодарно на Тезея.

— Я это как-то не так слышал, — встрепенулся вдруг Мусей.

— Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? — рассудила Герофила.

— Надо записывать тексты, — огорчился Мусей.

— В храмах есть чудаки, которые записывают, — заметила пророчица. — И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят… Представьте, — рассмеялась она, — что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи.

И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.

Легко, привыкнув, повторять: «Во имя!»Мечта прекрасна, как небесный свод.И он не только дышит — он живетМеж звезд… Мы тоже выросли под ними.

Почувствовать их отзвуки роднымиИ сделаться чужим клочку земли.Дни дальше в русле жизни потекли,А ты застыл в дурацкой пантомиме.

Ты, словно некий царь, лишенный власти.Всем явленной и столь высокой страсти,Такой понятной снова не понять.

Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..Здесь свой, я принимаю жизнь земную,Но надо же и голову поднять.

Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице… И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.

Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.

— Лаодика прекрасна, — сказала гостья, — и я пришла освободить тебя от нее.

Тезей взял факел из рук женщины.

— Зажги все светильники, какие у тебя есть, — произнесла Герофила.

Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.

— Нет, — остановила его женщина, — у ложа, в изголовье.

Он исполнил и это ее желание.

— Теперь отнеси на ложе меня, — сказала Герофила.

Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.

— Какие у тебя сильные руки! — выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.

Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его.

— Смотри на меня, — сказала Герофила.

— Я смотрю на тебя, — ответил Тезей.

— Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри.

Глаза Тезея встретились с ее глазами.

— Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, — шептала Герофила, не отрываясь от него. — Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной… Иди ко мне.

Тезей приник к Герофиле.

— Смотри на меня, смотри на меня, — шепча, повторяла Герофила.

И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел, пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и женщина, в единое.

Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила приподнялась на локте:

— И впрямь Афродита Небесная превыше всего.

— Ты же жрица Аполлона, — заметил Тезей.

— Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она избирательна. Она всегда — свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был мне богом, у тебя было лицо Аполлона.

— А как же другие? — спросил Тезей.

— Другие… — помолчала Герофила. — Что же делать, милый, если такая любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле силой.

— Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, — заметил Тезей.

— А что говорил Поликарпик? — оживилась Герофила.

— Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением ко всем остальным? А он отвечает: остальные — это тоже наше — и тогда, и теперь.

— Умница Поликарпик, — одобрила Герофила. — Остальные все — они у нас и так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь — выбор. Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как отношусь к тебе.

— Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.

— Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся ему равными.

— Чему?

— Не знаю… Любви, конечно… Я постигаю тебя в себе, а, значит, через тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего, столпотворения людей, — вдруг добавила Герофила.

— Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько опасностей, особенно для женщины, — улыбнулся Тезей.

— Я все-таки Герофила, — возразила пророчица, — ко мне относятся по крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся другими — как оживают. И я перестаю их бояться.

— Я как раз хочу сделать необычное для всех.

— Ты имеешь в виду народовластие.

— Да.

— Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, — улыбнулась Герофила.

— И что скажешь?

— Про тебя?

— Нет, про народовластие.

Герофила помолчала.

— Ты знаешь, — ответила она, наконец, — мне не подходит. Это та же власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не хочу подчиняться несовершенному.

— Ну вот, обрадовала, — огорчился Тезей. — А как же мне устраивать жизнь Афин?

— Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом какого-либо устройства.

— Разве в доме не нужен порядок?

— Нужен… Однако любовь Афродиты Небесной — враг порядка.

— Ты говоришь о богах.

— Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.

Они опять помолчали.

— Расскажи о себе, — попросил Тезей.

— Была замужем, — призналась Герофила. — Один самосец увез меня из Марписсы на свой остров… Я ведь не сразу стала сама собой — и поэтом, и пророчицей. Правда, еще в Марписсе вещала. С Самоса уехала в Клар со вторым мужем… На Делосе появилась уже одна… И теперь одна возвращаюсь из Дельф.

— А теперь куда?

— Сначала на Самос… На Самосе у меня дочка. На Самосе я бываю часто… Потом в Азию.

— Первый муж не отдает тебе дочку?

— В этом мире все принадлежит мужчинам… Все, кроме свободы.

— Я недавно узнал, что у меня тоже есть сын… Так что не все принадлежит мужчинам.

— Бедненький, — вздохнула Герофила, — от Ариадны?

— Да… Видно, и сыну моему, как и мне, богами даруется безотцовщина. Такова судьба.

И чувство тоски знакомо вернулось к Тезею. Он пытался представить своего маленького сына и снова увидел себя, тоже ребенком, которым, казалось, и не переставал быть. Как всегда, вспомнилась и огромная коза, подхватившая его рогами за ногу и перевернувшая в воздухе, когда небо не видящему земли открылось все вдруг, и — удар о землю. Огромная коза, давно ставшая для него символом самой жизни.

— Не думай сейчас об этом, — произнесла Герофила.

— Странно, — сказал Тезей, — я любил Ариадну больше самого себя… Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым…

И еще две женщины представились ему: Перигуда и Перибея. На мгновение всплыла в памяти и коринфская гетера Демоника…