В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг. - Ольга Игоревна Агансон

Макмикин представляет Россию главной виновницей начала Первой мировой войны[148]. Лейтмотивом его монографии является мысль о том, что вся внешняя политика Петербурга, идет ли речь о ближневосточном, балканском или европейском направлении, была подчинена стремлению овладеть Проливами. Для России, ощущавшей свою уязвимость (протяженные незащищенные границы, враждебное окружение), преследуемой кошмаром европейской коалиции еще со времен Крымской войны и страдавшей «Берлинским синдромом», захват Босфора и Дарданелл был военно-стратегическим и экономическим императивом. По безапелляционному утверждению Макмикина, модернизация турецкого флота, страх перед ростом османской военно-морской мощи, а не защита «маленькой героической Сербии» подвигли Россию к вступлению в войну. Он заключает, что российские правящие круги «эксплуатировали» панславизм как вывеску, а на самом деле были равнодушны к судьбам сербов и болгар и были готовы в любой момент пожертвовать их интересами, что с легкостью и сделали в период Боснийского кризиса 1908–1909 гг., Балканских войн 1912–1913 гг., кризиса из-за сербо-албанской границы в октябре 1913 г.[149] Характеризуя позицию России во время Июльских событий 1914 г., американский историк всячески пытается подчеркнуть агрессивность ее замыслов, заявляя, что Петербург, в отличие от Берлина и Вены, рассчитывавших поставить Европу перед свершившимся фактом австро-сербской локальной войны, преследовал куда более амбициозные цели, планируя войну европейскую, которую Россия должна выиграть в составе наиболее сильной коалиции[150].

Однако надо признать, что далеко не все современные западные авторы, специализирующиеся по истории России, склонны к такой заведомой подмене понятий и стигматизации ее политики. Так, американские историки Р. Боброфф, Д.А. Рич и их британский коллега М. Рейнолдс в своих исследованиях стараются дать взвешенную, сбалансированную оценку внешнеполитического курса России, который, как ими подчеркивается, формировался в определенных международных реалиях и под воздействием объективных факторов. Р. Боброфф в своей работе, посвященной российской политике в отношении Черноморских проливов, констатирует, что, хотя установление контроля над Константинополем и являлось стратегической целью России, реализовать ее она планировала в среднесрочной или даже дальнесрочной перспективе, а не летом 1914 г., будучи не подготовленной к большой европейской войне[151]. О сдержанности и прагматизме политики Петербурга на Балканах в период войн 1912–1913 гг., о его незаинтересованности в преждевременной перекройке балканскими союзниками карты полуострова и о намечавшейся тенденции к потеплению русско-турецких отношений накануне Первой мировой войны повествует М. Рейнолдс[152]. В свою очередь, Д. Рич указывает на оборонительность позиций русской дипломатии в период Июльского кризиса, констатируя, что поддержка, оказанная Россией Сербии, носила вынужденный характер и была продиктована соображениями престижа, необходимостью подтвердить статус великой державы перед лицом мощнейшего давления со стороны австро-германского блока[153].

В настоящее время все большую популярность в литературе набирает концепция «балканизации» франко-русского альянса. В частности, Т. Отт, профессор Университета Восточной Англии, и американский историк С. Уилльямсон, выдвигают тезис о том, что в представлениях французской элиты стабилизация внутриполитического положения в России и, как следствие, упрочнение ее внешнеполитических позиций могли ослабить зависимость Петербурга от Парижа и в перспективе привести к его отколу от Антанты[154]. В свете этого Франция, по мнению английского и американского специалистов, скорее стремилась к приближению европейской войны, а балканский сценарий ее начала гарантировал участие в конфликте России. Кларк доводит мысль о «балканизации» франко-русского союза до логической крайности, говоря о том, что Париж и Петербург сознательно конструировали геополитический спусковой механизм вдоль австро-сербской границы[155]. В какой-то степени эти идеи являются отзвуком выводов, сделанных Г. Барнсом еще в середине 1920-х гг.

Учитывая политико-географическую локализацию Июльского кризиса 1914 г., ученые не перестают обращаться к сюжетам, связанным со стратегией и тактикой Австро-Венгрии на Балканах. Насыщенный и разноплановый материал по данной тематике позволяет сформулировать ряд общетеоретических проблем, а именно: механизм выработки внешней политики многонациональным государством в условиях усиления на его территории центробежных тенденций (в частности, подъем югославянского движения), корреляция региональной гегемонии и поддержания великодержавного статуса (будучи балканской державой, Австро-Венгрия являлась членом «европейского концерта»), сращивание внутренней и внешней политики, стремление урегулировать принципиальные вопросы внутреннего развития посредством внешнеполитических акций. Обозначенная проблематика нашла отражение в работах С. Уилльямсона[156].

Ряд современных исследователей разделяет мнение о том, что логика поведения Австро-Венгрии в период Июльского кризиса была обусловлена соображениями сугубо регионального порядка[157]. Австро-венгерское руководство, не просчитав все риски и недооценив возможные международные последствия ультиматума, направленного им Сербии 23 июля, планировало, по выражению американского историка Дж. Танстолла, устроить «маленькую локальную войну к югу от Савы и Дуная»[158], т. е. начать Третью балканскую войну.

Вообще же концепция Первой мировой войны как «Третьей Балканской войны» породила серьезные споры в историческом сообществе. Впервые она была сформулирована в начале 1970-х гг. американским исследователем И. Римаком. Он ставил Великую войну в один ряд с Балканскими войнами 1912–1913 гг., в ходе которых местные государства боролись за «турецкое наследство». В 1914 г. сербы, воодушевленные идеей присоединения югославянских провинций Австро-Венгрии, как отмечал И. Римак, готовились к войне с последней. Отдавая себе отчет во вмешательстве России в конфликт на Балканах и, как следствие, автоматическом запуске системы европейских союзов, сербское правительство, по словам американского историка, намеренно провоцировало военное столкновение с Дунайской монархией[159].

Одним из принципиальных критиков построений И. Римака выступил его соотечественник П. Шрёдер. События июля 1914 г. явились, на взгляд последнего, естественным результатом предшествовавшего развития международных отношений, в том числе взятого Великобританией курса на укрепление Тройственного согласия. Англия, как предположил П. Шрёдер, проводила свою «политику Антант», в частности, выстраивала отношения с Россией за счет Австро-Венгрии. Лондон не воспринимал Двуединую монархию как противника, а скорее ставил ее в один ряд с «недееспособными» Китаем и Персией. Отказ Британии от поддержки Австро-Венгрии означал, что она складывала с себя свои европейские обязательства. Распад Дунайской монархии, который повлек бы за собой образование вакуума силы в «сердце» Европы, по мнению американского историка, с математической точностью предопределил войну за господство на европейском континенте[160].

Эти взгляды были развиты и модернизированы П. Шрёдером в более поздних работах. Так, он пришел к заключению о том, что агрессивная балканская политика Австро-Венгрии явилась вынужденной реакцией на деформацию «европейской системы». Старая система взаимоотношений между великими державами базировалась на признании ими неких норм поведения и правил игры, одним из которых было существование Австро-Венгрии в качестве великой державы, гарантированное всеми членами «европейского концерта». Перенесение принципов империалистического соперничества на почву европейской политики привело к изменению правил игры, что вылилось в обострение борьбы между великими державами на Балканах. Австро-Венгрия перестала вписываться в новые реалии европейской и мировой политики. Таким образом, в 1914 г., по метафоричному замечанию П. Шрёдера, Дунайская монархия выбрала для себя наиболее «предпочтительный» способ