Запечатленный труд (Том 1) - Вера Фигнер

И среди этой убийственной атмосферы казармы и бездушия единственной светлой точкой, одной отрадой и утешением была няня. Вне ее не было ни свободы, ни признания личности в ребенке как будущем человеке, ни понимания детского характера, детских потребностей… Ни малейшего снисхождения к детским слабостям — одна беспощадность и плеть… Только в комнате няни, куда отец никогда не заходил, только с ней одной чувствовали мы себя самими собой: людьми, детьми, даже господами, и притом любимыми, балованными детьми и господами. Это был своего рода храм-убежище, где униженный и оскорбленный мог отдохнуть душой. Здесь можно было излить все детские горести и обиды, найти ласку и сочувствие; зарывшись в нянины колени, выплакать горе и осушить слезы ее поцелуями. Добрая душа! Как бы без нее мы жили? Это был целый мир теплоты и нежности, непринужденной веселости, любви и преданности.

И как подумаешь, что эта привязанность и нежная отзывчивость изливались в течение многих и многих лет и не на одно, а на целых три детских поколения, невольно остановишься с благоговением. Да! Целых три поколения!.. Девочкой лет шести взяли ее к дедушке Христофору Петровичу Куприянову не столько, чтоб смотреть, сколько, чтоб играть с ним: ему было года три или четыре. Вырос дедушка — выросла и няня; его отдали в ученье, а ее в девичью — учиться всяким рукодельям и домашним искусствам. Когда дедушка женился на бабушке, няню отдали молодым. Родилась мамочка, родились брат ее и три сестры. Всех их вынянчила няня. Выросла мамочка и вышла за папочку няню отдали им. Родился брат Саша… родилась я и еще шесть человек — всех восьмерых нянчила няня и могла бы нянчить и моих детей!..

Ну не почтенная ли древность?! И няня знала себе цену: она была чрезвычайно чувствительна к тому, что ей казалось уважением и почетом. Неудовольствие, косой взгляд, простая забывчивость со стороны матери или кого-нибудь из взрослых переворачивали ее вверх дном. Она начинала плакать и плакала до тех пор, пока мы не забивали тревоги. Затем начинались сборы: няня приводила в порядок свои пожитки и говорила, что уезжает «за Волгу». Что такое было там, «за Волгой», право, не знаю. В уме няни это, очевидно, был не географический термин, не громадный район, а определенный маленький пункт, одной ей известный, и где, по ее словам, были ее родные. Как он назывался и были ли вообще у нее родные — никто не знал, а она подробностей не сообщала. Критическое исследование, быть может, привело бы к тому, что все это было нечто в роде мифического буки, про которого детям говорят: «Смотри! Придет, придет бука… съест!» Но нам-то было страшно: мы отправлялись к матери с мольбами помириться с няней и дать ей удовлетворение. Мать шла, и дело улаживалось.

Вообще, когда мы подросли и я с сестрой были уже в институте, няня из покровительницы мало-помалу перешла под покров наш. Обстоятельства изменились, а вместе с тем и роли: отец под влиянием «реформы» смягчился. Быть может, великое общественное движение, уравнивавшее раба с господином и ломавшее все нравственные и экономические отношения старого строя, пробудило лучшие стороны его натуры и она была еще настолько пластична, чтоб дозволить ему пойти по новому направлению, — во всяком случае нравственный переворот в отце был глубокий: из крепостника, каким он являлся по отношению к прислуге, к матери и к нам, он стал либералом и из человека необузданного сдержанным. Конечно, эта перемена произошла не в один день, не в один год; я не могу указать точно времени перелома. Новые веяния доходили постепенно, влияния были незаметные. В провинцию они шли главным образом через литературу, а мой отец читал много. К тому же мать, бывшая на 15 лет моложе и вышедшая замуж совсем неразвитым по уму и характеру ребенком, к этому времени медленным житейским путем саморазвития и чтения окрепла нравственно, выросла умственно и могла уже не подчиняться, а сама влиять на отца. И это влияние было благотворно. Тогда-то мы, дети, сблизились с нею и в самую серьезную эпоху нашего развития шли под ее руководством.

Тогда и няня стала не нужна. Но мы любили ее горячо, любили и за прошлое, и за настоящее, потому что теперь мы сами могли иногда и побаловать, и защитить ее. Мы зорко следили, чтоб у няни было всего вдосталь, чтоб за обедом ей был послан хороший кусок, чтоб не забыли пирожного. Мы возмущались, что она получает всего 1/4 фунта чаю и 3/4 фунта сахару в месяц, и так как не могли добиться прибавки, то опустошали в ее пользу материнскую сахарницу. Посылали ли нас в кладовую, мы нагружали для няни карманы урюком, изюмом, миндальными орехами, а няня, считая, что господское добро пойдет господам же, то есть нам же, при случае только в претворенном виде, и правильно полагая, что у самих себя похитить нельзя, охотно принимала эти приношения. Няня получала полтора рубля, или, по ее счету, три рубля ассигнациями в месяц. Полтора рубля! Это ни на что не похоже! Но тут уж ничего не поделаешь… Мать неумолима, а у нас самих было только по четыре рубля в год: по рублю к рождеству, к пасхе, к именинам и рождению. Папочка, вообще щедрый и подчас расточительный, кажется, считал нужным, чтобы мы учились, что денежка счет любит…

Так-то мы росли да росли и не переставали любить няню. Да что мы! Мы были все-таки молодежь, дети… а ей оказывал почтение и дядюшка, ее прежний питомец, мировой судья и земский деятель. Каждый раз, когда дядя бывал у нас, перед отъездом он говорил: «Надо сходить к няне» — и поднимался наверх, поскрипывая сапогами, которые пищали под его тучным телом. Дядя входил в нянину комнату, здоровался и, грузно опускаясь на желтый сундук, начинал разговор о погоде, об урожае, о ломоте, которой страдала няня; а не то о новых временах, чтоб подзадорить ее к едкой критике «карнолинов» и прочих мод или к выражению негодования, что теперь и горничные держат себя так, что «веретеном хвост». Затем дядя говорил: «А нельзя ли, Наталья Макарьевна, табачку понюхать?»

Ничем нельзя было больше угодить няне: ее лицо светлело, она вынимала из кармана серебряную табакерку, подарок дедушки, и, ударив двумя пальцами по крышке, подносила ее дяде, а тот, взяв крохотную щепотку, с серьезным видом важного дела начинал вдыхать табак то правой, то левой ноздрей, а затем раздавалось богатырское «а…а…ччхи!!». Несколько рук со смехом протягивались затем к табакерке: мы брали по понюшке, и тогда поднималось такое радостное и разнообразное «ччхи… ччхи», что, как говорится, стены дрожали… Дядя, подняв брови, смотрел поверх очков с комически-удивленным видом на племянников, а няня, заслоняя табакерку, прятала ее в карман, произнося не то ласково, не то с укором: «Озорники!», после чего дядя прощался и церемониальным маршем все спускались вниз.

Через год после моего выпуска из института умер отец, и мать переехала в губернский город, где был куплен дом. Няня уехала со всеми и жила на прежних основаниях, ежегодно приезжая на лето в деревню. Потом, когда я с сестрой отправились учиться за границу, а братья должны были поступить в высшие учебные заведения, вместе с ними перебралась в Петербург и мать. Но няню оставили в деревне под предлогом смотреть за хозяйством, на самом же деле по денежным расчетам, не находя возможным дать ей в Петербурге прежние удобства и возить ее каждое лето в деревню и обратно.

Осталась няня в деревне и затосковала. Обидно, да и скучно было ей: ведь любила же она всех нас и целую долгую жизнь провела неразлучно. А тут одиночество… И погибла няня. Быть может, уж пора было ей сложить свои косточки; а может быть, погибла она, как погибает старый, хрупкий мох, который живет, пока лепится на стене, хотя она совсем голая и как будто ничего не дает ему, а отколупнешь его — посохнет мох и умрет.

Осталась няня жить во флигеле с семьей приказчика. Приказчик был отличный человек из бывших крепостных моего дедушки, и жена его тоже бывшая крепостная. Семья у них была большая, и няня считалась их родственницей, потому ли, что крестила детей у них («крестная» — почтенное и близкое родство в глазах людей более простодушных, чем мы), или потому, что все они были крепостными одного барина. В первую же зиму няня простудилась, схватила горячку или воспаление какое-то. Лечили ли ее — не знаю. Верно, нет. Где там, в деревне, докторов звать, ближе 20 верст и фельдшера-то нет! Заболела няня, а на душе у нее была одна мысль о нас. В бреду она вскакивала с постели, радостно махала руками и с криком: «Господа приехали! Господа приехали!» — рвалась в одной рубашке, с босыми ногами к выходной двери. Ее схватывали, укладывали; она сопротивлялась и кричала: «Что же вы не встречаете? Что же вы не встречаете их?! Разве вы не слышите: чу! колокольчик… Приехали! Приехали!»… и снова рвалась и металась.

Так с этими словами «Приехали! Господа приехали!» и умерла она.

Когда я возвратилась из-за границы, то съездила в деревню, чтоб повидаться с дядей, которого всегда любила, и посмотреть на родное пепелище. Я приехала с женой дяди и, пока она говорила с приказчиком о хозяйстве, обошла дом и сад. Все было пусто и уныло. Мышь пробежала торопливо по полу комнаты, в которой я присела на минуту; все углы были затканы паутиной. В саду пруд, по которому я из шалости и на зависть братьям и сестрам когда-то плавала в корыте, вооружась лопатой вместо весла, зарастал травой, и в нем пропала рыба «за отсутствием ловцов», как говорила мать. Тетка торопила отъездом, быть может, для того, чтоб сократить для меня тяжелое впечатление, которое всегда оставляет опустелый дом, который мы видели когда-то оживленным. Я попросила заехать на кладбище, которое было в стороне от дороги. Там я вышла из экипажа, перепрыгнула канавку, отделяющую деревенский погост от луга, по которому иногда прогоняется стадо. Чугунная решетка и крест стояли на могиле отца, а рядом лежала тетка и тут же няня. Невысокая полевая трава покрывала могилу; две-три березки белели своими тонкими стволами, и молодые блестящие листики трепетали в лучах заходящего солнца…