Нелюбимая - Адольф Рудницкий

Спускался ранний зимний вечер, над городом нависло небо, пунцовое от фонарей, зимними вечерами небо часто бывает пунцовым. Люди куда-то шли, куда^ то спешили. Им было некогда. Ноэми не понимала, почему они так спешат. Трамваем она поехала на Восточный вокзал.

Почему кондуктор так на нее смотрит? Что ей напомнили его глаза? Давно — как давно это было — они с Камилом шли по Саксонскому саду, маленькие желтые листья падали с деревьев, и вдруг она неуверенно сказала Камилу, что ему с ней плохо и поэтому она хочет уехать. (Прошло столько месяцев — и ничего нового!) Камил тогда посмотрел на нее такими же глазами и сказал:

— Как, ты хочешь уехать, Ноэми? Хочешь меня бросить?

Кондуктор наклонился к ней, он улыбался и что-то говорил. Она наконец поняла — вокзал.

До отхода поезда оставалось еще немного времени. Она нашла свободное место на скамейке, села и снова погрузилась в свои бредовые мечты: она увидела себя перед огромным домом, выкрашенным в желтый цвет, производивший чудовищное, угнетающее впечатление. Дом был гладкий, как стена, с большими, темными крестами окон; единственным источником света служили уличные фонари. В этом доме, в одном из окон четвертого этажа, она разглядела Камила — он спрятался, как только заметил ее. Она вбежала в дом; там царил непроницаемый мрак. Ноэми шла, вытянув вперед руки, — в такой темноте она не найдет его, даже если будет искать до светопреставления. Тогда она стала кричать: «Камил! Отзовись! Ты ведь видишь, что я тебя нашла. Я не уйду отсюда, пусть мне придется стоять здесь до светопреставления. Где ты?» Она чувствовала, что Камил стоит рядом, ему достаточно протянуть к ней руку, но он не хотел ее протягивать. И вдобавок он смеялся. Да, смеялся над тем, что она на самую малость промахнулась — не достала до него рукой. Ноэми заплакала и так со слезами проснулась в маленькой красной комнатке на Электоральной. Рядом лежал Камил и с нежностью смотрел на нее. Он говорил:

— Вот как мы связаны друг с другом! Знаешь, мне приснился тот же самый сон, что и тебе?

— Почему же ты не отозвался? — спросила она с укоризной.

— Потому что это был сон, — добродушно ответил он.

— Ну и что с того, если сон?

— Разве во сне ведут себя, как наяву, как в жизни?

— Значит, во сне ведут себя иначе, а в жизни ты отозвался бы?

— Разумеется, — сказал он с горячностью, — любимая, любимая.

Он два раза сказал: «Любимая». Ноэми хорошо слышала.

— Значит, ты знал, что это сон?

— Знал. Так ведь случается, человек видит сон и говорит себе, хоть это сон, но пусть он снится до конца.

Ноэми задумалась.

— Ты сказал, что это сон, но почему же ты кричал на меня?

— Со злости, потому что я постоянно злюсь на тебя!

Когда Ноэми очнулась от своих грез, ее внимание привлекла сидевшая рядом старая женщина, одетая по-деревенски, неподвижная, застывшая. Ее дочка, по виду работница, лет тридцати с небольшим, с измученным, почти прозрачным лицом, часто наклонялась к рукам старушки и почтительно их целовала. Муж дочери тоже оказывал старушке всяческое внимание.

— Мама, вы слышите? Вы слышите, мама? — спрашивал он.

Но старушка не отвечала, ее не удавалось вывести из состояния полной апатии. Оказывается, она однажды пошла в костел к ранней обедне, но из костела домой не вернулась. В голове у нее все помутилось, она забыла, как ее зовут, где живет, шла все вперед и вперед, забрела в деревню, миновала ее и добралась до другой. По дороге ее обобрали, украли одежду, она едва не замерзла. Какие-то добрые люди одели ее, обули, накормили. И она снова пустилась странствовать от деревни к деревне, пока дочка — бледная женщина, которая целовала ей руки, — не нашла ее с помощью полиции. Теперь они ждали поезда.

XVII

Час спустя Ноэми одна-одинешенька вышла на маленькой, пустой станции. В зале ожидания, освещенном керосиновой лампой, тоже никого не было. Ноэми подошла к кассе и спросила, как пройти в усадьбу «Юзефин».

— Это в трех километрах отсюда. Вас не обещали встретить? Обычно они присылают лошадей. Как вы туда попадете теперь в темноте?

Ноэми попросила, чтобы ей примерно описали дорогу.

— Что вы говорите, как это — примерно? Вы ведь никого не встретите, не у кого будет спросить! — кричал начальник станции, пока наконец не захлопнул окошечко.

Решив, что он больше не хочет с ней разговаривать, Ноэми ушла.

Туман, глухие поля, слегка затянутые морозом лужи, грозные деревья. Она шла вперед, стуча зубами; видимо, жар у нее усилился. В одном месте лед подломился и Ноэми набрала воды в башмаки. В то же самое мгновение Ноэми услышала, как ее окликают. Это прибежал начальник станции с мальчиком, которому поручил ее проводить.

— Опомнитесь, пани, — пытался он ее урезонить, — не ходите туда сегодня. Через полчаса придет поезд на Миньск-Мазовецкий. Если не хотите возвращаться в Варшаву, так заночуйте в Миньске, а утром вернетесь. Днем всегда безопаснее.

Она потеряла счет времени и не сумела бы определить, как долго они шли, прежде чем остановились перед длинным, низким зданием с закрытыми ставнями. Сквозь щели пробивался свет. В сенях шел разговор. Ноэми слышала каждое слово:

— Сельскохозяйственная палата выступает против сверхчистокровных белых английских свиней. Эти свиньи на высоких ногах дают отвратительные окорока. Палата считает, что предпочтение следует отдать вестфальской породе. Вообще существует теория, утверждающая, что следует избегать чрезмерного облагораживания крови и породы скота.

— Совсем как у людей, — произнес собеседник и засмеялся.

Теперь Ноэми понимала, как бессмысленно ее поведение. Она согласилась бы поехать в Миньск-Мазовецкий, неведомо куда, лишь бы только не перешагнуть порога этого дома. Неизвестно сколько времени она простояла бы у двери (мальчик, провожавший ее, не проявлял охоты к самостоятельным действиям), если бы не подняли лай собаки. Впрочем, кто-то изнутри отворил дверь, не дожидаясь ее стука.

Она спросила про Камила. Два человека, чей разговор она подслушивала, — один, более высокий и молодой, был усатый, а у другого, средних лет, было гладкое, широкое, бабье лицо, — прежде чем ответить, внимательно на нее посмотрели. Ноэми знала, какое она производит впечатление: волосы в беспорядке выбивались из-под соломенной шляпы, глаза блуждали, пальто забрызгано грязью, потому что она несколько раз спотыкалась и падала.

— Мы его ждем, — ответил усатый.

— Сегодня?

— Сегодня? Почему сегодня? — удивился второй, который был постарше. — Впрочем, может быть, и сегодня. Будет еще один поезд.

Ноэми решила было вернуться и подождать на станции, но человек с усами убедил ее, что лучше подождать здесь. Если пан Бернер приедет, так только в «Юзефин». Во всей окрестности он нигде больше не найдет ночлега. А пани тем временем выпьет чего-нибудь горяченького, согреется, приведет себя в порядок. Он отвел ее в теплую и пустую комнату и ушел. Ноэми села на краешек стула. В такой позе застала ее служанка, когда пришла звать на ужин.

В доме помещался пансионат. Ноэми вошла в столовую, за столом сидели несколько человек: три пожилые женщины, одна молодая, «пани капитанша», усач — здешний управляющий и человек с бабьим лицом — майор в отставке, «который не изменил в двадцать шестом году» Капитанша, поводя глазами так, что их почти не было видно, говорила:

— Не понимаю! Разве дом этот стоит у пруда, что здесь всегда так холодно! Утром, когда я попросила яйца в стакане, прислуга сказала мне, что тридцать пять лет живет на свете и никогда не слыхала, чтобы яйца подавали в стакане.

— Ничего удивительного, — проворчала владелица пансионата, — не слыхала она потому, что яйца — это все-таки яйца, а стакан — это стакан.

Женщины не спускали глаз с Ноэми, а она вдруг посреди еды с беспокойством спросила, где мальчик. Оказалось, что он сидит в кухне и ждет письма от капитанши.

— Зачем вам мальчик? — спросил управляющий.

Ноэми не успела ответить, потому что во дворе раздался собачий лай и послышались шаги. Вскоре кто-то уже шумно вытирал ноги в сенях. Вошел Камил.

Он поздоровался с Ноэми так, словно они условились здесь встретиться. Его даже не удивило то, что она знала про «Юзефин», хотя он тщательно скрывал от нее и этот адрес. Он привык к тому, что она знает всё. После ужина они прошли в комнату дочери хозяйки, уехавшей в город, где Ноэми предложили переночевать; это была та самая комната, в которой она сидела перед ужином; для Камила готовили «его» комнату. На печке грелась в кувшине вода, и в течение какого-то времени одно только шипение воды и было слышно. Наконец Камила прорвало:

— Скажи мне, для чего ты все это выкидываешь? Что означает твой сумасшедший приезд! Какой у тебя вид? Ты приехала без ботиков. Боже! Как ты могла без ботиков пуститься в такой путь! Ты хочешь снова меня вернуть, а зачем? Для того чтобы открыть новую серию переживаний и новую серию бегств? Мы не подходим друг другу, нам не следует больше строить иллюзии. Любовь, которая не клеится, — это жизненная катастрофа. Да, поэтому-то мы и должны себя спасать. Ты сделала дурной выбор. На что тебе все это? Ноэми, побереги свое достоинство. Не опускайся так низко, чтобы тебе потом не пришлось себя презирать. Ты хотела, чтобы я побыл с тобой до отъезда, но ведь ты бы никогда и не уехала…