Ройзман. Уральский Робин Гуд - Валерий Панюшкин

В отношении наркопотребителей Ройзман нарочно ведь употреблял уничижительные слова – «говнокуры», «нарколыги». Когда спрашиваешь Ройзмана, нельзя ли употреблять слова покорректнее, отвечает – нет, нельзя: уничижительные слова для того и нужны, чтобы развенчать романтический флер наркопотребления хотя бы в глазах подростков. А то ведь было у них принято граффити «Кто не колется, тот лох». И не наркоторговцы ли это писали? Так что это осознанные оскорбления – «говнокуры», «нарколыги».

А в отношении наркоторговцев Ройзман никогда не употребляет красивых и иностранных слов «дилер», «пушер», «курьер», но исключительно слово «барыга», потому что оно обидное и уничижительное. Цыган-наркоторговцев, таджиков-наркоторговцев, азербайджанцев-наркоторговцев зовет Ройзман еще и оккупантами. Обращается таким образом и к звериному народному национализму, и к священной памяти о Великой войне. В Екатеринбурге, городе военных заводов, память о войне сильнее и священнее, дети во время дворовых игр до сих пор словом «оккупант» обзываются, так к этому же и апеллировать! И русских наркоторговцев, стало быть, звать предателями.

Ройзман говорит, что вся эта его уничижительная риторика предназначена для подростков в первую очередь, для мальчишек с Уралмаша. Но ведь и для него самого. Он ведь сам мальчишка с Уралмаша, и себя должен убедить в первую очередь в целесообразности насилия и в собственной правоте насильника. Нет, не насильника – воина, сражающегося против оккупантов и предателей, которые отравляют тут наших детей.

Логическая неувязка в том, что только же что сами же Ройзман Варов и Кабанов называли наркопотребителей говнокурами и нарколыгами. А когда пришло время называть барыг оккупантами и предателями, само как-то сказалось, что отравляют наших детей. Так кто же эти говнокуры и нарколыги – нелюди или дети, отравленные оккупантами? Если оккупанты и предатели отравляют говнокуров, то незачем и вмешиваться. А если отравляют детей, то нельзя же с оккупантами и предателями бороться, а отравленным детям не помогать.

По логике, следовало как-то Ройзману уложить у себя в голове, что «нарколыги» и «отравленные наши дети» – это одни и те же люди. Фонду «Город без наркотиков» логично было не только громить барыг, но и открыть и для наркопотребителей реабилитационные центры.

И вот однажды вечером Игорь Варов подходит к своему офису. Самый центр города. Темно. 2000 год. Небоскреба «Высоцкий» еще нет на этом месте, а кривятся приземистые домики, в которых у Варова магазинчики и склады. И стоит, покачивается человек. Не в себе. Как на ветру дерево. Вмазанный человек.

И есть у них в компании такое обыкновение обращаться к прохожим на улице. Относиться к миллионному городу как к деревне, где все друг друга знают и всем до всего есть дело. Если сидят у дома старушки на лавочке, то: «Здравствуйте, девушки». Если бежит по улице стайка бритоголовых подростков, то: «Привет, парни, вы что, в армию собрались?» – профилактика неонацизма. А вмазанному человеку Варов говорит, проходя мимо: «Что ж ты колешься, придурок!» А тот, вместо того, чтобы пропустить замечание мимо ушей, оправдывается, врет что-то, дескать, так сложились обстоятельства, дескать, химическая зависимость.

– А хочешь бросить? – Варов останавливается, смотрит в стеклянные глаза.

– Хочу, да как бросить-то? – врет или просит о помощи, то ли презренный говнокур, то ли отравленное дитя.

– Я тебе помогу, – говорит Варов. – Хочешь?

– Хочу!

И дальше Варов ведет себя двумя взаимоисключающими способами. Берет парня под руку, как раненого ребенка. Ведет в складской свой подвал, как предателя-пленника, потому что торговал ведь наркотиками, наверняка торговал, все рано или поздно торгуют. Сажает на стул, заваривает чаю, как для немощного. Пристегивает наручниками к батарее центрального отопления, как врага. А сам бежит в магазин, накупить пациенту своему продуктов: фруктовых соков, колбасы, хлеба, свежих овощей – как больному ребенку. Приносит все это говнокуру и запирает в подвале как арестованного. И уходит, хоть подохни тут.

На следующий день Дюша говорит:

– Игорь, тебе это надо?

А пристегнутый к батарее человек корчится, плачет, просит вызвать скорую.

А Дюша:

– Ты мне прекрати этот спектакль! Я сам устраивал такие спектакли для друзей и родственников. Пристегнули тебя, сиди!

А Ройзман:

– Игорь, откуда у тебя наручники? – да потом и сам понимает, что глупый вопрос, такой же глупый, как спрашивать, откуда у самого Ройзмана в машине казачья шашка.

А реабилитант стонет, извивается, просит лекарств, хотя бы обезболивающих, промедола или трамала.

– Может ему правда плохо? – говорит Ройзман. – Ломка же.

– Да врет все! – отвечает Дюша. – У тебя похмелье было? Вот, ломка не тяжелее, чем похмелье. Ломка от слова «ломать комедию». Врет.

Эта сцена похожа на те минуты из ройзмановского детства, когда отец порол его. Порол только за вранье, но больно. Жестоко, но по любви. До синяков, но для его же пользы.

Так, наверное, и надо относиться к этим, не поймешь, то ли врагам, то ли отравленным детям: если наркоман врет что-то, просит дозу, хитрит, плачет – тогда он говонокур, нарколыга и предатель, достойный только презрения, наручников и даже битья. Если переламывается вопреки страданиям, борется, терпит – становится в глазах Ройзмана человеком, который был отравлен оккупантами и предателями, а теперь достоин сострадания.

Эту мысль Ройзман не формулирует. Это даже не мысль, но чувство, которое ляжет в основу реабилитационных центров фонда «Город без наркотиков».

Реабилитационный центр открылся вскоре неподалеку от Екатеринбурга в поселке Изоплит. Надо же было назвать поселок в честь изоляционной торфяной плиты. В советское время была там маленькая фабрика, производившая эти плиты. К 2000-м годам закрылась. Остались одноэтажные или двухэтажные домики на несколько квартир, гаражи, десяток улочек, пересекающихся под прямым углом, сосновый лес, тянущийся до озера Шарташ, да еще кладбище посреди сосен. В 90-е годы стали продавать в Изоплите участки и строить дачи. И один дачник посадил даже у себя на воротах скульптурных львов в натуральную величину.

Реабилитационный центр расположился в одноэтажном здании, где прежде бог знает что было, вероятно, клуб поселковый или барак – архитектура у дома была коридорная и невозможно представить себе, для какого человеческого занятия предназначенная.

Сделали, конечно, ремонт, но некрасивый. Нарочно некрасивый. Во-первых, потому, что не было денег, и бюджет Фонда составлялся из личных пожертвований Варова, Ройзмана и Кабанова. А во-вторых, некрасивый потому, что посчитали нужным держать наркоманов в строгости, без излишеств. Посчитали, что просто чистые стены, не пожелтевший от паров йода потолок и просто отсутствие вони – это уже прекрасные условия для людей, прибывших из наркопритонов.

Первых реабилитантов привозили силой. Некоторых родители уговаривали. Некоторых скручивали, сажали в машину и везли к Ройзману. Некоторых не сажали даже, а кидали в багажник. А в дверях Фонда встречали наркомана крепкие парни и тащили к Ройзману. Если наркоман пытался держаться дерзко, его запугивали. Ройзман говорил, например, что вот, парень, у тебя в кармане наркотики, сейчас мы сдадим тебя отделу по борьбе с наркотиками, выступим понятыми, и поедешь ты в тюрьму на семь лет, хочешь? Или лучше в реабилитационный центр на год? Поехать в тюрьму дерзости ни у кого не хватало. И это сотрудникам Фонда был повод для презрения.

А бывало и по-другому. Бывало, что приходили в Фонд родители наркомана одни, без сына. Жаловались на сына, просили забрать и вылечить. Тогда сотрудники Фонда научали родителей дождаться, пока вечером сын ляжет спать, а самим выйти из квартиры, оставив открытой дверь. Крепкие парни из Фонда поднимались в квартиру, заходили тихо, набрасывались на спящего, скручивали, тащили вниз, сажали в машину и везли в Изоплит. Никто не сопротивлялся, все боялись. И эта лукавая покорность наркоманов была сотрудникам Фонда – повод для презрения.

Дюшина парадигма работала: вы – наркоманы, стало быть, вы не люди, а мы не наркоманы и, стало быть, – люди, а потому имеем право на насилие в отношении вас.

Вновь поступивших сажали в карантин – большую комнату, где стояло штук двадцать двухъярусных железных кроватей, как в казарме. Пристегивали к кровати наручниками. А на дверях карантина – решетка. И на окнах – решетка. В туалет водили под конвоем. Кормили черным хлебом, луком, чесноком и водой, чтобы через неделю тяга к наркотикам заменилась у реабилитанта волчьим голодом. Это была тюрьма. И даже сразу установилось как-то, что людей зовут не по именам, а кличками – Котлета (от фамилии Мясоедов), Моня, Чира, Самодел (заведовал слесарной мастерской), Изжога (повар), – людей звали не именами, а погонялами, потому что это была тюрьма. Но сотрудники Фонда, включая и самого Ройзмана, с трудом могли представить себе какой-нибудь способ исправить человека, кроме тюрьмы. Тюрьму же представляли себе хорошо.