Годы молодые - Лев Авилкин

Я заметил, что в её комнатах было довольно чисто и прибрано. Разбросанных вещей не было. Каждый предмет имел своё место. Пол был застелен плетёными ковриками-половиками. У стены стоял старомодный комод, над ним с наклоном висело большое зеркало. На комоде стояли несколько фарфоровых статуэток, одна из которых изображала толстого китайца, пившего из блюдца чай, а другая тонкую танцующую балерину. Ниспадающим рядком стояли слоники. Посреди комнаты стоял большой круглый стол. Вдоль стен и у стола стояли несколько стульев с высокими спинками. У окна стояло вольтеровское кресло, а возле двери тяжелый кованый сундук, покрытый ковриком. Через открытую дверь в другой комнате была видна высокая никелированная кровать на роликах, на которой пирамидкой лежали несколько подушек.

Икон я не видел. Зато на всех стенах висели большие фотографии, вправленные в рамки-виньетки с резным орнаментом. Особенно запомнились мне два больших фотопортрета. На одном из них была изображена женщина «бальзаковского» возраста. Это была она сама. Время нещадно изменило её облик, но всё же узнать на этом портрете хозяйку дома было можно. С портрета властным взглядом смотрела красивая женщина в нарядном платье и с элегантным колье на шее. На другом портрете был изображен самоуверенный мужчина с ровным пробором волос посредине головы и с лихо закрученными гусарскими усами. Как ни трудно нам было изъясняться друг с другом, однако я всё же понял, что это был её муж.

Кроме этих двух портретов меня впечатлила фотография, на которой была изображена вся её семья. Она и её муж сидели рядом, а за ними стояли их уже взрослые дети. Две дочери и три сына. В их облике была какая-то одухотворенность спокойных и уверенных в себе людей.

Где сейчас её семья, муж, дети, и почему она осталась одна – из-за незнания эстонского языка я так и не смог понять.

Каждый раз, когда я посещал её на втором этаже, меня обуревали печальные мысли о превратностях старого человека. На фотографиях я видел рачительных хозяев своей судьбы и счастливую трудовую семью, а передо мной стояла одинокая, немощная и забытая всеми старушка. Невольно мне вспоминалась известная статуя Огюста Родена «Та, которая была прекрасной Ольмеер», изображающая сидящую на скамье обнаженную старуху с обвисшими и дряблыми формами. Так великий ваятель смог показать в холодном металле теплоту человеческого тела и безысходную печаль старости.

Работа наша спорилась. Недели через две, когда достаточно накопилось поваленного леса, нам прислали трелёвочный трактор. Тракторист у нас был свой. Начался вывоз бревен из чащи к дороге, где они складировались для погрузки на автотранспорт.

Устав от корабельных кубриков, матросы наслаждались жизнью на природе. Отряд оказался дружным, спаянным коллективом. В те далёкие годы такого слова, как «дедовщина» даже не было в нашем лексиконе. В то время телевидение ещё не заполонило мир, а до ближайшего клуба в посёлке Тюри было несколько километров. Да и там кинофильмы шли только по одному сеансу в субботние и воскресные дни. Ни у кого желания плестись несколько километров по размытой весенней распутицей дороге не возникало. Вечерами, после работы, занимались спортом или устраивали посиделки у костра на открытом воздухе, пели песни, рассказывали всевозможные побасёнки. Дисциплина в отряде была хорошая. Матросы были весёлыми и здоровыми парнями. Работали хорошо. Понукать никого не приходилось. Это был не каторжный подневольный труд рабов, а свободная работа на свежем воздухе с хорошим калорийным питанием и полноценным ночным и послеобеденным отдыхом. После нелегкой корабельной службы матросы рассматривали работу в лесу, как простую смену обстановки. Возможно, этому способствовал мой рассказ на одной из посиделок у костра о нашем великом соотечественнике Дмитрии Ивановиче Менделееве.

Занимаясь умственным трудом, Менделеев отдыхал от него тем, что любил клеить коробочки. Мало-помалу в этом деле его мастерство совершенствовалось, и он перешёл на изготовление чемоданов. И чемоданы стали у него получаться отменные. Поскольку чемоданы стали накапливаться, Дмитрий Иванович приспособился их сбывать. Однажды, когда он оптом сбывал свои накопившиеся чемоданы своему постоянному клиенту, одному купцу из петербургского Охотного ряда, какой-то профессор университета увидел его за этим занятием и был поражен тем, что всемирно известный учёный продаёт чемоданы. Выждав, когда Менделеев уехал, профессор подошёл к этому купцу со словами:

– Скажи-ка, милейший, кто этот человек, у которого ты сейчас купил большую партию чемоданов?

– О! – ответил купец. – Это крупнейший в Петербурге чемоданных дел мастер!

Вот какие курьёзы бывают в жизни великих.

Весна набирала свои обороты. В конце апреля, как бы я не хотел этого, ибо я тоже отдыхал от корабельной службы, мне прислали замену, и я отбыл на корабль. Перед отъездом я тепло попрощался с матросами и поднялся на второй этаж, чтобы проститься со старушкой, хозяйкой нашего хутора. Больше я её не видел. Да, признаться, и не вспоминал ни разу.

Прошло десять лет. Летом 1966 года мой сын, ученик пятого класса средней школы, был в пионерском лагере, широко практиковавшемся летнем отдыхе школьников в советское время. Лагерь размещался в живописном уголке Эстонии, в посёлке Тюри.

В одно из воскресений в, так называемый, родительский день я на мотоцикле приехал в лагерь навестить сына. Стоял тёплый, летний, солнечный день. Приятно было провести выходной день вместе с сыном на лоне красивой природы Прибалтики. Мы сходили в лес, посидели на берегу небольшой реки Пярну в её верховье, наслаждаясь красотой окрестного пейзажа.

Вдруг я вспомнил, что десять лет назад я уже был в этом краю, и хутор Кяру находится в нескольких километрах от посёлка. Мне неудержимо захотелось посмотреть на него, и я предложил съездить туда, тем более, что на мотоцикле это заняло бы всего несколько минут, хотя и по просёлочной дороге. Сын не возражал, и мы поехали.

Ещё издали, подъезжая к хутору Кяру, я заметил, что дом был брошен. Об этом свидетельствовали выбитые стёкла окон и сорванные с петель и поваленные ворота.

Въехав во двор и сойдя с мотоцикла, я увидел ужасающую картину запустения. Кровля коровника была обрушена, конюшня завалена мусором, двор зарос бурьяном. В доме не оказалось ни одной входной двери. Все двери были выломаны вместе с петлями и косяками. Карниз над крыльцом обрушен. Кухонная плита на первом этаже разрушена. Доски половиц во многих местах вырваны. Подняться на второй этаж можно было только с величайшей осторожностью, так как многие ступеньки лестницы отсутствовали или были сломаны.

На втором этаже, где десять лет назад жила аккуратная старушка, хозяйка хутора, о былом убранстве не осталось и следа. Крыша дома во многих местах протекала, что было видно по отсыревшим разводьям на потолке. Из всей старомодной мебели остались только железная кровать с отломанной одной спинкой и рассохшийся комод с выдвинутыми и сломанными ящиками.

Но самое гнетущее впечатление на меня произвели валявшиеся на полу среди мусора фотографии со стен бывшей гостиной. Было видно, что по ним ходили, топтали ногами. Прямо на лице той красивой женщины в нарядном платье и с колье на шее грубо отпечатался след грязного сапога. Другие фотографии были небрежно вырваны из рамок, порваны и разбросаны по грязному полу.

Чтобы исключить дальнейшее глумление над фотографиями, я их собрал и сжег во дворе на небольшом костре.

Что произошло с этой старой женщиной? Как она умерла? Кем похоронена? Всё это для меня осталось загадкой. Единственный вывод, который я сделал – это то, что на похоронах родственников не было. Как иначе можно объяснить такое пренебрежительное отношение к фотографиям?

С тех пор прошло много лет, но образ этой брошенной всеми и ставшей никому не нужной старушки, умершей в одиночестве среди своего когда-то большого и крепкого хозяйства, управлявшегося ею в молодые годы, бывшей матери большого семейства, глубокой печалью отложился в моей памяти.

Да, время лечит. Но оно и наносит неизлечимые раны, превращая деятельную, сильную и жизнерадостную личность в развалину. А фотографии, запечатлевшие здоровую, полную сил и энергии молодость, в старости только тревожат уставшую душу и подкатывают к горлу комок грусти.

Настоящая одесситка

В Одессе я бывал. И даже не один раз. Но сказать, что хорошо знаю Одессу, я не могу. Побывать в городе и знать город – понятия не идентичные. Первый раз я был в Одессе в 1956 году. Тогда вдоль знаменитой Потёмкинскоё лестницы ещё функционировал фуникулёр, о котором сейчас даже не все помнят. В вагончике фуникулёра можно было подняться к памятнику знаменитому гражданину Одессы дюку Ришелье. Отсюда можно любоваться просторами Черного моря, отсюда хорошо видны одесский морской порт, морской вокзал и знаменитое здание суда, где к смертной казни был приговорён Григорий Котовский. Именно отсюда можно наблюдать хитроумную архитектурную особенность Потёмкинской лестницы, благодаря которой при взгляде сверху вниз не видно ни одной ступеньки лестницы, только сплошь одни площадки, делившие лестницу на участки, между тем, как при взгляде снизу вверх видны лишь одни ступеньки и ни одной площадки.