Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович

На следствии Мельгунов, как всегда, отрицал все, топил следователей в вязи слов. Вот образцы:

«Я не считаю себя председателем московской группы “Союза возрождения”, но допускаю, что при моей импульсивности меня могли считать руководителем этой группы»[33].

«О деятельности петроградской группы я имел весьма слабое представление и считал ее еще более аморфной и неопределенной, чем наша. Нам казалось, что вся ее работа сводилась к собиранию крайне неопределенной информации и к поддержке связей с инакомыслящими»[34].

«Я полагал вместе с тем, что моя политическая роль в Москве не носила такого характера, при котором мне можно было поставить в вину участие непосредственное в каком-либо заговоре, а тем более в активном вооруженном выступлении против советской власти, в чем только я обязался подпиской не принимать участие… P. S. Что касается проекта “о частной собственности”, будто бы написанного моей рукой, то он во всяком случае мне не принадлежит. Если он написан моей рукой, в чем, впрочем, сильно сомневаюсь, то переписан с чего-либо… Может быть, это один из проектов, напечатанных в одесских газетах»[35].

«Наша военная организация стояла вне политических группировок. О данной военной организации мы ничего не знаем: ни ее состава, ни принципов построения, ни, в сущности, ближайших ее целей. При таких условиях не может быть речи о какой-либо санкции. С моей личной уже точки зрения, подобное выступление приходилось бы квалифицировать как общественное преступление. Оно, обреченное на неудачу, повлекло бы за собой массу невинных, а главным образом, совсем ненужных жертв. Я указывал на вредные последствия выступлений, подобных савинковскому в Ярославле. Это лишь способствует укреплению Советской власти на почве неизбежного усиления общественного разочарования. Единственное, что я мог рекомендовать, это роспуск военной организации, а лицам, которые считают необходимым бороться вооруженным путем, эвакуироваться из пределов Советской России»[36].

Из следственного дела видно, что Мельгунова смогли обвинить только на основании показаний его сообщников, прежде всего Котляревского, Виноградского, Кольцова, Щепкина, Леонтьева, Ступина, Игнатьева, Воскресенского. Из всех 28 арестованных по делу «Тактического центра» революционный трибунал приговорил к высшей мере наказанния только Мельгунова, Щепкина, Трубецкого и Леонтьева, как лиц, совершивших наиболее тяжкие преступления. Но эта мера была тут же заменена десятью годами тюрьмы. А уже в феврале 1921 года Мельгунов был освобожден. Теперь за него ходатайствовали Академия наук, писатель Владимир Короленко, известные революционеры Петр Кропоткин и Вера Фигнер. Пробыл он в заключении с момента ареста около полугода. Это при тех большевистских порядках.

В тюрьме он не бедствовал. Передачи с воли были хорошие. Сам пишет об этом в дневнике. Со своим сокамерником, тоже проходившим по делу «Тактического центра», Осипом Петровичем Герасимовым, у которого плоховато было с деньгами, Мельгунов «делился… кофе, маслом, сахаром, простоквашей и молоком»[37]. Неплохой ассортимент на фоне того стесненного положения с продовольствием в Петрограде того времени. Но у кого были деньги, тот не испытывал затруднений с едой.

И очень волновала Мельгунова проблема отхожего места в коммунистической тюрьме. Прямо-таки за живое взяла, в дневнике проходит отдельной темой. И мысль итоговая пробивается отчетливо: право на хорошее туалетное дело – часть борьбы за достоинство интеллигента. Занудные размышления его на сей счет весьма познавательны, особенно для людей не сидевших. А занудство – еще и свойство натуры.

«Неужели коммунистическая тюрьма не должна подумать об интересах тех, которые в нее попадают даже из числа так называемых контрреволюционеров? Каких мучений стоит одно только хождение в уборную… И тому, кто не сидел во “внутренней тюрьме” Особого Отдела, трудно будет представить себе, что вопрос об уборной иногда может явиться своего рода мучительством. По правилам выход в уборную не ограничивается определенным числом раз в день. Надо слегка постучать, и вас как бы должны выпускать. Но правила здесь неизбежно входят в коллизию с бытовыми фактами тюремного обихода. Все зависит от состава смены дежурных, качества которых, конечно, разнообразны. И не раз приходилось слышать из своей камеры отказ выпустить или грубый окрик – все зависит, повторяю, от персональных качеств непосредственных тюремщиков. К счастью, большинство может быть отнесено к категории хороших. Естественно, что раз в камере несколько человек, заключенные избегают пользоваться для большой надобности парашами. Ведь параша без воды с дезинфекцией, в крайне редких случаях (при мне за четыре с половиной месяца) только два раза в таких случаях, было бы прямо невыносимо в небольшой комнате, где находится три или четыре человека. И особенно при отсутствии хорошей вентиляции: в замазанных окнах форточки открываются только чуть-чуть, т. е. делают щелку (лишь летом раскрывают их во всю полноту).

А как быть тем, в чьих камерах нет параш? В моей обычной камере ее не было почти четыре месяца. Первые две недели мне приходилось по настоящему страдать и вероятно получить тяжелую болезнь, если бы не переведенный в другую камеру я не увидел, что люди пользуются бутылками – метод, им рекомендованный сидевшим Бердяевым. Любопытно, что это были люди, впервые сидевшие в тюрьме. А мне, сидевшему много раз, как-то это не приходило в голову. На всякого мудреца довольно простоты. Но это показывает, что прежний тюремный опыт не помогал в данном случае, опыт сказывался в том, что я пришел и с чайником и с кружкой, а они без того и другого, что в тюрьме тяжело. Получали казенную кружку и, следовательно, должны ограничиваться тем количеством кипятка, которое вмещается в эту кружку»[38].

И наконец, четвертый раз Мельгунова арестовали в связи с процессом правых эсеров 3 июня 1922 года по обвинению «в сношениях с подпольными работниками – членами партии социалистов-революционеров». Уже через два месяца его освободили. На сей раз улик было действительно недостаточно. Надоело ему все это, и он написал прошение об отъезде. Туда, на Запад, определенно в Париж.

А в советской России как раз пришло время, когда начали готовить списки на высылку из страны «нежелательных элементов», к коим причислили и Мельгунова. Его вызвали к Менжинскому, заместителю председателя ВЧК. Менжинский объявил профессору, что ему разрешен выезд за границу при условии невозвращения на родину и отказе от борьбы с советской властью. Помолчав, добавил, что решение по Мельгунову было не единогласным, некоторые руководители ВЧК выступили против его отъезда. Правда, не сказал, что главным возражающим был Яков Саулович Агранов, который и стоял за всеми тремя арестами Мельгунова.

К третьему аресту Мельгунова Агранов, тогда особоуполномоченный при Президиуме ВЧК, уже приобрел некий следственный опыт по делам такой категории противников режима, как интеллигенция. В своем довольно-таки дельном заключении о деятельности контрреволюционных организаций в 1918–1919 годах он выделяет роль профессора: «Что касается Мельгунова, то он, по его собственным словам, состоял идейным руководителем СВ (“Союза возрождения России”. – Э.М.) в Москве <…> непримиримый враг советского строя, чающий и сейчас скорого его падения (собственное его показание), человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный, он не ограничивает своей контрреволюционной деятельности СВ, а делегируется им в Тактический центр и берет на себя лично в качестве главы кооперативного издательства “Задруга” целый ряд ответственных заданий»[39].