Хроника любовных происшествий - Тадеуш Конвицкий

Грета прижала к груди скомканную рубашку и беспомощно зарыдала, сломленная немецким приказом.

– Ну, обследуй, – сказал Энгель. На его открытом, как у отца, челе выступила капля пота. Невысокий, коренастый, настоящий баварец, он стоял у постели и держал сестру за шею.

Витек увидал ее спину, светлую, как весенний лед из глубокой проруби, увидал еще более светлые желваки позвонков, увидал боязливо выглянувший из-под мышки овал груди.

– Ну и что? – шепнул самому себе. – Ну и ничего. Все это чужое.

Наклонился, прижал ухо к ребрам под правой лопаткой. Грета резко дрогнула, а потом задрожала легонько, почти незаметно, как оконное стекло в предчувствии приближения поезда.

– Ничего не слышу. Пожалуй, все в порядке.

Грета упала на постель вниз лицом с небрежно одернутой рубашкой.

– Все в порядке? – удостоверился Энгель.

– Похоже на это.

Витек погладил Грету по влажной щеке. На какую-то долю секунды она прижала плечом его ладонь к своему лицу.

– Значит, она здорова? – снова спросил Энгель.

– Ты же прекрасно знаешь, – шепнула Грета из-под стены.

– Так почему же ты хотела, чтобы пришел врач?

– Я не хотела. Ты хотел.

– Ну, знаешь ли, фантазии у тебя.

Грета вдруг резко привстала и принялась дубасить кулаками по перине.

– Идиот, дурак последний, хам!

Она заплакала в голос, всплескивала руками, пытаясь сдержать рыдания.

– Ну и ну, – протянул сбитый с толку Энгель. – Вот так фокусы.

– Никаких фокусов, сам ты жуткий немецкий скот! – кричала она, заливаясь слезами.

– Какая наглость! Она смеет называть меня немцем. По достижении совершеннолетия непременно сменю это проклятое имя и эту идиотскую фамилию.

– Пусть поспит, завтра будет здорова, – сказал Витек. – Ведь она же могла плохо себя почувствовать, а теперь все прошло, и завтра будет полный порядок.

– Нет, чтобы такая валькирия обзывала меня немцем! Неслыханно. Взгляни, какие у меня скулы. Типичный монгол, верно?

Трясущейся рукой он погасил свет, друзья вернулись на кухню, на прощанье Энгель хлопнул дверью. Пастор поднял голову от книги, рассеянно заморгал. Очки без оправы жадно ловили отсвет кухонной лампы.

– Was ist denn los, mein Sohn? Что случилось, сын мой? – робко осведомился он.

– Говно святого отца.

– Was ist das Kufno? Что такое куфно?

Энгель мрачно погляделся в облезлое зеркало, висевшее между немецкими ковриками.

– У меня к вам одна-единственная просьба – зовите меня Владек, – проговорил он с яростью. – А фамилия у меня будет Древновский. Владислав Древновский, ясно?

В кухонной плите попискивал угасающий огонь.

– Когда ваша матушка вернется из Германии? – тихо спросил Витек.

– Она никогда не вернется. Идем, я провожу тебя до калитки.

Они сошли вниз по железным ступеням. Дождя уже не было. Студеный ветер метался по сникшему саду. Сквозь тьму неба пробивались и тут же гасли невнятные звезды.

– Знаешь что, Витек, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Тебе-то хорошо.

– Мне хорошо?

– Да, тебе хорошо, – выпалил Энгель и обхватил его поперек туловища, словно собирался оторвать от земли.

– Ты спятил, Энгель?

– Не Энгель, Владек.

С минуту они повозились, резким движением Витек вырвался из рук друга, и тот побежал к дому.

– Владек, что ты хотел сказать? – воскликнул Витек. – Что все это значит?

– Да пошел ты к черту!

– Погоди, в чем дело?

– Ты ничего не понимаешь!

Загремели железные ступени, как старая цистерна. Где-то в садах подала голос разбуженная собака. Попробовала завыть, но не смогла, видимо не найдя луны на небе, только несколько раз тявкнула без особого рвения. Низко, почти задевая за верхушки деревьев, пролетела птица. И воцарилась пронзительная, жуткая ночная тишина, какая бывала в прежние времена.

– Что случилось? – спросила мать. – Где ты пропадал целый день?

И смешала пасьянсные карты на столе.

– Да как-то так получилось. Немножко позанимался.

Мать отложила очки, медленно подошла к сыну. Запахло ванилью или, может, имбирем. Она повернула его лицом к лампочке. С минуту рассматривала мокрые волосы, глаза, обветренные губы. Витек попытался освободиться из ее рук. Боялся, что она догадается о том, что он делал вечером.

– Я знаю, что у тебя есть девушка, признайся!

– Откуда ты взяла, мама? Скажешь тоже.

– Я раскладывала пасьянс и погадала. Вокруг тебя плохие карты. Какое-то несчастье и дальний путь. Витек, все до гроша, до злотого, идет на тебя. Ты должен стать знаменитым врачом, увидеть весь свет. Витек, Господь дал тебе красоту, разум, и ты не потратишь этого впустую, правда, сынок? – Мать прижалась головой к его груди.

– Стоило мне однажды вернуться домой поздно, и сразу же разыгралась целая трагедия.

– Нет, дело не в этом. Чувствую, что-то неладное с тобой творится. Скажи, сынок, может, ты влюбился?

– Я – влюбился? Мама, мама, да я, наверное, никогда не влюблюсь.

В соседней комнате жалобно скрипнула кровать. Дед демонстративно разразился кашлем. Витек тихо вошел в боковушку.

– Вы все говорите и говорите, а я ничего не знаю, никто со мной не делится, и никому я не нужен.

– Мы ложимся спать, дедушка. Желали друг другу спокойной ночи.

– А когда я наконец усну? Господи, какие длинные теперь ночи. Подойди сюда, малыш, проверь, здесь ли свеча и лежат ли спички.

Витек приблизился к изголовью и ощутил горячий смрад умирающего тела. Нащупал на стуле свечу, обросшую стеариновыми натеками, и сплющенный коробок.

– Все на месте. Не бойтесь, дедушка. Ведь мы спим рядом.

– Снова хотел сегодня дополнить, но мама твоя не разрешила.

– Что дополнить?

– Ну, последнюю исповедь, вспомнил еще один давнишний грех.

– Вы уже целый год исповедуетесь, дедушка.

– Едва ксендз выйдет, мне припоминается какой-нибудь страшный грех. Не могу же я умереть с ним на совести?

– А я столько лет после смерти отца боялся темноты.

– Темноты боялся или людей?

– Собственно, ни темноты, ни людей, а того, что есмь, что существую со своими мыслями, а все вокруг ушли в сны, в какое-то неведомое измерение, отдалились, оставили меня одного и неизвестно когда вернутся. Я молился тогда вслух, слезно просил, чтобы приехал дедушка, так как дедушка всегда плохо спит и дедушкин кашель поддерживал во мне волю к жизни, создавал ощущение защищенности, утешал и успокаивал.

– А это начинался, развивался мой недуг. Боже всемогущий, мне припоминаются все грехи моей жизни, и их все больше и больше.

– Может, они давно отпущены?

– Нет, совсем новые, свежайшие. Лучше бы не думать, да как тут не думать, когда смерть ходит по дому, стонет, вздыхает, маячит в зеркале, невзначай склонится надо мной, снова отступит на шаг-два и ждет, ждет, а меня в это время бес вводит во искушение пожить хотя бы еще день, хотя бы одно утро, пусть хмурое, ненастное, промозглое, лишь бы оно наступило.

– Спите, дедушка. А если не спится, подумайте о самых светлых минутах своей жизни.

– А я уже не знаю, какие были светлые, а какие темные.

Потом Витек раздевался на ощупь на своей кровати. В матрасе хищно хрустела солома. В окне дрожал отблеск далекого зарева. И тут кто-то вскочил на одеяло и сипло замурлыкал. Был это огромный голенастый кот.

– Это ты, Магараджа? – шепотом спросил Витек и погладил тощую спину, всю в зарубцевавшихся ранах и проплешинах на потрепанной в боях шкуре. – Что с тобой творилось столько дней? За какими кошками ты гонялся целый месяц?

Магараджа бесцеремонно влез ему на грудь, устроился поудобнее, аккуратно подложил лапки под свою костистую шею. Витек чувствовал, что кот не сводит с него глаз, цветом напоминавших о далеких, неведомых планетах.

– Мудрый, многоопытный котище, ведь ты все про меня знаешь. Скажи, что со мной творится и чем это кончится? Не тебя ли задавил поезд у самой станции, а может, это ты искал сегодня каменную гимназию и обещал вернуться сюда после смерти? Скажи теперь или лучше потом, когда усну, скажи, что меня ждет, скажи, почему я дрожу сейчас не от холода, не от страха, не от сочувствия к людям, я дрожу в ожидании надежды на завтрашний день, на то, чего хочу и чего не хочу, чего жажду и не жажду, о чем мечтаю и о чем не мечтаю.

В те времена всем мальчишкам снились самолеты. Никто никогда не видывал самолета вблизи, никто никогда не касался рукой его кабины, стабилизаторов или деревянного пропеллера, никто не видал приземляющейся машины, которая неуклюже катится по траве аэродрома. О самолетах или аэропланах читали в захватывающих приключенческих книжках или молодежных изданиях, иногда видели их в кино, однако кинокартины были тогда прекрасной ложью, чудесным вымыслом, и поэтому никто им не верил.

И все-таки дважды в неделю над предместьем пролетал всамделишный аэроплан. Медленно и чинно следовал он с севера на юг, то есть со стороны города к Пушкарне, притаившейся среди зарослей густого ольшаника в излучине Виленки. В дни пасмурные аэроплан бывал темен, словно ястреб, в дни солнечные напоминал крылатую сверкающую миногу. В дни ненастные он походил на крест, который благословляет орошенную дождем землю, в дни погожие отражал солнце серебристыми бортами, как падающее с неба зеркало. Но этот аэроплан летел очень высоко, и отдаленность делала его нереальным, он казался всем скорее частицей космоса, нежели земли.