Наперекор земному притяженью - Олег Генрихович Ивановский

Мне ничего не оставалось другого, как попробовать.

Лошадь, правда, мой первый кавалерийский инструктор под уздцы при этом держал сам.

— Да, шинелька-то ваша без разреза сзади, в седле неудобно будет. Ну ничего, до полка доберетесь, а там ребята сделают все, что надо. Поехали.

И он ловко, в мгновение ока, оказался в седле своего рослого серого коня.

Тронулись. Лошадка моя бодро зашагала за серым. Черт подери, под ноги ей не посмотришь — не видать пог, хоть бы не споткнулась. А шея тонкая такая. Сбоку-то казалась понадежнее, пошире. Слава богу, сзади, кажется, она солиднее. Потолще вроде…

Тем временем мы выехали, вернее, вышагали за околицу. Понемногу я начал осваиваться, даже рискнул выпрямиться в седле. Опасался только одного — вдруг опа на камень наткнется или в канаву угодит.

Поравнявшись с группой пехотинцев на дороге, я, честно говоря, не стерпел — выпятил грудь колесом. Дескать, вы, пехота, смотрите, как мы, казаки, ездим! Но тут, как на грех, комендант, ехавший впереди, пустил своего серого рысью. Царица, мать небесная! Проклятая моя лошаденка, несшая на своей спине такого бравого казака, как я, увидев, что серый пошел рысью, решилась последовать его примеру. Ее спина, а следовательно, и седло, в котором за минуту до этого я так гордо восседал, стала совершенно беспорядочно, с моей точки зрения, то подниматься, то опускаться. Меня трясло так, что стучали зубы, и казалось, все внутренности сейчас оборвутся.

Случайно оглянувшись, комендант не удержался от хохота и остановил своего серого. Подождал, пока я до него дотрясусь. Ему-то смешно, а мне каково?!

Поравнявшись с серым, моя лошаденка остановилась, покосила на меня карим глазом и спокойно стала помахивать хвостом. Ох, проклятущая! Казалось, вся ее лошадиная сущность только и мечтала поиздеваться надо мной.

Здесь же, на месте, я получил второй инструктаж: что надо делать, когда лошадь побежит рысью. При этом подчеркивалось не мое желание ехать так, а именно лошадиная инициатива — «когда она побежит рысью». Комендант оказался человеком гуманным и, к счастью, рысью больше «не злоупотреблял». У меня, правда, после очередной пробежки мелькнула мысль слезть к чертовой матери с этого своенравного транспорта, но я просто не знал, как это сделать. Да вроде и стыдно.

…У большой крепкой избы, около которой мы спешились, нас встретил заместитель начальника Особого отдела дивизии Антон Максимович Братенков. Он подробно рассказал мне о предстоящей работе, о дивизии, о легендарном начдиве Морозове, об истории 250-го полка, где мне предстояло служить.

В сенях стукнула дверь, и в комнату, где мы беседовали, вошел смуглый офицер средних лет с открытым, приветливым лицом. Был он в кубанке и накинутой на плечи бурке.

— Юрченко. Будем знакомы.

— Кстати, — сказал Братенков, — этот товарищ тебя сменить приехал. Можешь собираться.

Поговорив еще с полчаса, мы с Юрченко выехали в полк, располагавшийся в деревне в пяти километрах от штаба дивизии. После осиленных двадцати трех эти пять километров показались уже не столь страшными. На окраине деревни подъехали к большой хате. Навстречу вышел пожилой худощавый казак.

— Знакомьтесь, — Юрченко кивнул на казака, — мой ординарец и коновод Горбунов Николай Григорьевич. Очень рекомендую подружиться.

Николай Григорьевич внимательно посмотрел на меня. Взгляд его я оценил как заданный самому себе вопрос: «И что это за мальчишка к нам приехал?»

— Николай Григорьевич, это смена моя — новый начальник. Так уж люби его и жалуй, будь добр. А теперь сообрази нам что-нибудь перекусить…

Как только Николай Григорьевич вышел из комнаты, Юрченко повернулся ко мне и вполголоса сказал:

— Интересной судьбы человек. Чекист двадцатых годов. Участвовал в боях против Колчака, в ликвидации банд, в подавлении восстания эсеров. В партию вступил в двадцатом году. В органах ВЧК и ОГПУ прослужил семнадцать лет. Потом был уволен по состоянию здоровья, работал в областном финотделе. А когда война началась, его мобилизовали. И вот воюет солдатом.

— А сколько ж лет ему? Не молодой вроде…

— Девятисотого года рождения. Стало быть, сорок два.

— Товарищ начальник, — накрыв стол, обратился Горбунов к Юрченко, — а наш гость, то есть хозяин новый, одет как-то не так, не по-казачьи. Вам ведь сегодня к командиру полка сходить надо, представить товарища. Но не в таком же виде?

— Ладно, дядя Коля, мы первым делом перекусим, а потом что-нибудь сообразим.

«Сообразил» Юрченко таким образом, что через полчаса на мне были его мундир, брюки, на голове кубанка, на ногах хромовые сапоги.

— Это напрокат, — оглядывая меня со всех сторон, весело приговаривал он. — А завтра дядя Коля организует, и получишь уже свое довольствие. Ну как, теперь ничего?

Николай Григорьевич, критически осмотрев меня, произнес:

— Ничего. Идти можно.

Через пару дней, введя меня в курс дел, Юрченко уехал. Я остался один на один со своей новой работой. Но кроме выполнения прямых служебных обязанностей я должен был разрешить еще одну проблему: не мог же я, числясь в кавалерии, считать весь лошадиный род своим врагом ненавистным! Необходимо было в совершенстве освоить верховую езду.

Вечерами, а они в ноябре длинные, мы с Николаем Григорьевичем, которого я стал звать с его согласия просто дядей Колей, выезжали за околицу села на тренировки. По наследству от Юрченко мне достался его рослый, крепкий серый конь Разбой.

Однажды вечером, после наших «манежных» занятий, устроив Разбоя и Тумбу (Тумбой звали лошадку дяди Коли) в сарае и задав им овса — помимо всего прочего, я должен был не только уметь сидеть в седле, но и ухаживать за своей «материальной частью», — я засел за письмо домой.

Это письмо родителям, которое послал я 12 ноября 1942 года, сохранилось:

«Добрый день, мои родные старички. Ну, первым делом поздравляю моего родненького папку с днем рождения — 16 декабря. Ведь ему уже 62 годика! Старичок мой родной, крепко-крепко целую тебя. Вы, конечно, спросите обо мне. Это ясно. Ну что же, напишу, что можно. Ничего общего с той частью, где я был все время, я теперь не имею. Теперь я казак. Осваиваю лошадку, шашку и т. д. Если бы вы сейчас на меня посмотрели, то не узнали бы. Черная бурка, кубанка с красным верхом, френч, на сапогах шпоры, шашка на боку. В общем, только усов не хватает до полной формы…»

Вот переписал сейчас строчки письма, и подумалось: каким же я был тогда мальчишкой! Смешно даже. Смешно не смешно, а так началась моя служба в кавалерии, в казачьем кубано-черноморском полку 11-й имени Морозова дивизии.

Что происходило в то время на нашем Воронежском фронте?