Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета

— Хищники всегда реагируют на тех, кто убегает, — сказала Полина.

— Сытые — нет, — отозвался Саша.

— Они очень голодные, — прошептала Полина.

— Очень, — еще тише подтвердил Саша.

Никто не тронул их снаряжения. Полина достала из тощего рюкзака «костыли» — стальные колья, очень похожие на зубья бороны, только длинней, в мелких зубчиках, и с кольцами на конце.

— Всего восемь, — сказала она виновато. — Придется выдирать. Иван специально подготовил. Они у него — «полушлямбурные», легко можно вытащить, если знать, где дергать. Альпеншток у нас один. Страховку повяжем. Вот черт!

— Что? — спросил Саша, чувствуя, что майка взмокла под рубахой.

— У тебя «кошек» нет…

— А у тебя есть?

— У меня шипы на ботинки накручиваются.

— Вот гадство, — пробормотал Саша, но с облегчением, потому что думал о проблеме посерьезней. Потом спохватился:

— Слушай, Полина, а чего мы вообще сюда полезли? Какого, спрашивается хрена? Разжижение мозгов?

Полина сунула ему в руки жестяную банку, уже вскрытую, почему-то теплую. Подала ложку.

— Я торопилась. Думала — не успеем. Это я попросила убить Фадея.

Александр поперхнулся:

— Ты? Зачем? И как?

— По-своему, конечно, попросила. Но он умер не потому, что Федорыч решил его убить. И решала не я. Помнишь, он говорил, будто его кто под руку толкнул? Я ведь знала, с самого начала знала, только не говорила ничего, — Полина замолчала.

— Ну, — подбодрил ее Саша.

— Чего — «ну»? Баранки гну. Знала я, что их убьют. Понимала, только не видела — кто и как… На тебя даже думала… Ты же как пес, только сам не понимаешь…

— Ну, спасибо, — понарошку обиделся Саша. Сравнение с псом ему понравилось. Всегда любил собак. А вот то, что она думала… Да как он может убить человека?

— Ты же пробовал, только не получилось, — сказала Полина, будто читала мысли. А может, и вправду читала? Чувствуешь себя недоношенным уродцем…

— Кого я «пробовал»? — спросил Саша почти агрессивно.

— Ну, учитель твой, Полеслав, кажется. Он ведь тебя учил убивать. И еще… — Полина чуть запнулась, — …добивать. Хотел, чтобы ты показал, на что способен…

— И на что я способен?

— Ты? — Полина не торопилась, словно разглядывала Сашу в темноте. Он почему то совершенно ясно понял, что женщина отлично его видит. Может быть, она даже видит через одежду. От последней мысли стало жарко. Видит или нет?

— Ты был собакой. Давно, очень, — сказала Полина таким голосом, что Сашу из жара бросило в холод. — Есть такая порода собак. Очень древняя. С ней охотились на слонов, львов, носорогов. Знаешь, что в саванне слону уступают дорогу все? Эти собаки тоже уступали. Пока хозяин не говорил «Фас!»… Ты не дваждырожденный, ты преданный и ласковый, неприхотлив и сообразителен, горд, доволен собой и своей семьей. Но стоит хозяину сказать… Даже не сказать. Кто-то может просто толкнуть хозяина… Мастиф не остановится, и не уступит…

— Эй, не гони, — Александр не на шутку перепугался. Безжизненный женский голос нагонял ужас. Ему казалось, что в темноте он видит, как закатились глаза Полины.

— Ты чего? — он нашел ее на ощупь, прижал к себе, чувствуя, что ее тоже трясет.

— Надо отдохнуть часик. Потом пойдем, — сказала она хрипло.

— Конечно, — отозвался Саша. — Конечно.

В темноте он ощупывал лезвие меча. Саша помнил, что на нем оставались зазубрины и вмятины, словно руки Полеслава, отбивая его неуклюжие удары, были из железа. Но сейчас не находил ничего. Лезвие гладкое, ровное, опасное, словно чересчур длинная бритва. Он исследовал клинок, опасаясь порезаться, и все прикидывал, как и в чем потащит его наверх. Полина проснулась, завозилась:

— Брось, — сказала она сразу.

— Это единственное доказательство, — выдал он еще час назад заготовленный ответ.

— Брось, — настаивала она. — Тяжело наверх тащить. Он ведь все равно твой.

— Не брошу, — огрызнулся Саша.

— Хозяин — барин, — сказала женщина равнодушно. — Идем?

— Пошли.

Едва видимая светлая точка над головой. Как единственная звезда на небе. Если только не считать, что смотришь со дна глубоченного колодца. Холодные стены давили, угнетали, твердая глина осыпалась вниз с гулким шумом. Полина шла впереди, а Саша, провиснув на страховке, упираясь ногами и рукой в стену, вырезал последний крюк, подтягивался, отдавал его Полине. Снова спускался, провисал, вырезал. Лезвие входило в монолитный аллювий как в масло. От альпенштока он отказался — пусть один вбивает, другой вырезает. Вот только ноги устали. Сколько кроссовок, ботинок и сандалий износил Александр, пока понял, что кирзовые сапоги — самая лучшая обувка. Зимой и летом, в дождь и грязь, в болоте, по песку, в мастерской… Может, для каждой работы есть своя обувь, для отдыха — своя, для вечеринок — третья. Да вот только «кирзач» универсален до невозможности. Если его правильно почистить и отполировать — можно и на свадьбу.

Но трудно, трудно в сапогах на отвесной стене. Один раз правый сапог почти свалился, пришлось, ругаясь, заново крутить портянку. В твердой колодке устали лодыжки, старая подошва мечтала соскользнуть. Но это ничего, плохо что руки, руки устали. Казалось, что эти руки никогда не устают. Восемь часов заводской смены, двенадцать часов за лопатой, сутки за баранкой — все нипочем этим рукам. А здесь устали — до ломоты, до мелкой дрожи. Плохо, очень плохо.

— Песок, — сказала Полина сверху. — Впереди песок.

— Ползи, — прошипел Саша. — Мля буду.

Он начал потихоньку ругаться, поначалу не очень грязно, а потом — как угодно, четырехэтажным, как не раз ругался, то ли на себя, то ли на соседа или правительство… Это помогало, работа становилась чуть легче, а потом возникала песня — заунывная, странная, вязнущая в зубах — песня бурлака. После каждого слова — мат, с чертями, с причиндалами, по матери, в бога душу и иже с ними…

— Не стони, — процедила Полина.

— Я пою, селедка ты еб…ая, — отозвался Саша, и Полина дернулась, как от удара, но потом почувствовала, что это мимолетное оскорбление, как щелчок кнута, придало сил, появилась злость и непонятная уверенность в том, что они, мать их, выберутся…

— Чего встала? — скрипя зубами, прорычал Саша внизу.

— Костыль не держится, — прошептала она.

— Так забей его… — Александр разразился такое тирадой, что она наверняка бы врезала этому животному по роже, но не сейчас, не сегодня…

Равнодушный песок с каждым ударом отваливался пластами, скалывался, словно стекло, а на такой высоте не было ни корней, ни уступов. Она представила, как глубоко внизу под ее ударами набирается кучка, потом холмик, а потом — целая пропасть песка, закрывает коридор, и они навсегда остаются в колодце. Ни вперед, ни назад… Ее смерть была где-то рядом, ступала мягкими лапами, косилась кровавым глазом. Может быть, им удастся засыпать песком все триста метров? Получится «шатер», он обрушится от малейшего шороха и похоронит нас, — сообразила Полина. Нет Ивана, плохо, уж он бы сообразил. Таких «технарей» она еще не встречала ни разу. Даже Федорыч крутил головой, когда молодец-красавец вычислял в уме корни из двенадцатизначных чисел, определял на скорость состав воздуха, оставляя далеко позади так горячо любимый полковником газоанализатор… Уж Иван бы точно рассчитал… Было бы на что рассчитывать…

— Что ты там встала? — зарычал Саша снизу. — Дай я.

Он пополз вверх, чуть ли не по Полине, и она подумала, что у него приступ клаустрофобии, но не нашла в лице мужчины страха. Он хотел жить, изо всех сил. Маленький человечек, глупый и слабый — он цеплялся за жизнь до последнего, и невозможно представить, что он способен сделать, если даже она, со специальной подготовкой — устала, и почти отказалась бороться. Нечеловеческая сила дернула вверх, Полина попыталась помочь, уцепиться-оттолкнуться, но потом поняла, что только мешает. Александр словно превратился в трактор, в железную машину, которая, пыхтя, сопя и ругаясь, перла их обоих вверх — еще метр, еще и еще… Но эта машина скоро устанет, железная сила кончится, песок не выдержит…