Ах, Маня - Галина Щербакова

– Что берешь? – спросила она.

Он заговорщицки подмигнул.

Ленчику завернули две коробки самых дорогих духов. «Жене и дочери или жене и Мане?» – подумала Лидия.

– Знаешь кому? – спросил он, когда они вышли. – Зинаиде и Мане. Пусть пахнут бабоньки на старости лет. А тебе я пришлю французские. Ты женщина молодая, москвичка, и тебя это не должно устроить…

– Вообще-то я устраиваюсь и с этим, – засмеялась Лидия. – Но бога ради – это не намек!

– Нет, я тебе пришлю французские. Можешь не сомневаться. Мы теперь будем дружить?

– Сегодня с утра до вечера, – засмеялась Лидия. – А завтра будет другое время.

– Умница, – ответил Ленчик. – Усекаешь.

Они возвращались по той же старой улице, во дворе дома с подпертыми стенами по-прежнему стояла женщина с ведром. Она махнула им рукой.

– Я вас вспомнила, – сказала она Лидии. – Вы,

наверное, Манина племянница? Покойницы Веры

дочка? 1

– Да, – ответила Лидия. – Я и есть.

– А меня так и не вспомнила, Тамара Батьковна? Женщина пожала плечами.

– Передайте Мане спасибочки за эти горбыли. – Она ткнула ногой в бревно. – Спасибочки ей большое!

Это было еще то спасибо!

Пока они ходили за сахаром, появились новые лица. Вниманием владел бородатый мужчина в косоворотке. Он рассказывал, как вышел из дому засветло, до зоречки, «пока не изрыгнулось в воздух машинное дыхание и смрад не окутал», как пели утренние птицы, а он думал о них – «бедные вы мои птахи, чем вы еще живы», как жалел он людей, которые не ходят пешком. Ну что такое двадцать километров? «А какая сосудам радость, какое суставам оздоровление. Жаль только, – добавил, – что нельзя босиком. Тропок земляных нет, тропок, утрамбованных людскими пятками, пятками». Алел в бороде и усах влажный чувственный рот, не соответствовал этот рот птичьим истинам, которые произносил бородатый, напоминал рот о грехе и человеческой слабости. И людей, слушавших его, гипнотизировало это самое несоответствие формы и содержания.

– Кто это? – спросила Лидия Маню.

– Руководитель хора. Мы на всех смотрах побеждали, пока он не ушел в церковь петь. Уволили его за это. А я считаю – зря. Во дворце он пел песни те, что надо, ну и пусть бы подрабатывал на стороне. Не разбоем же…

Лидия так и ахнула. Это была уже не Маня! Куда девался ее неистовый атеизм? Куда девалось ее убеждение, что большего греха, чем служение Богу, церкви, не было, нет и не будет? Маня, которая священным партийным долгом своим считала белить, мазать, стирать, шить именно на Пасху или Троицу на какой-нибудь там Спас или Ильин день. Сроду никаких крашеных яичек, куличей, ничего такого, что от культа, веры. А тут вдруг

всемилостивейшее прощение человеку, который поет в церковном хоре? Лидии стало больно, что она ничего, ничегошеньки не знает о тетке. Сколько лет она сюда не приезжала! Зачем, если Маня сама каждый раз возникает в Москве? О чем они говорили при встрече? О ее, Лидиных, делах. Какая стерва завкафедрой, как она приспособила литературу девятнадцатого века к носимому костюму. Как трудно Лидии воспитывать дочь «в идеалах», когда приходится тратить деньги на спекулятивные джинсы. Одна такая тряпка взрывает всю систему Макаренко. Маня приезжала, и Лидия выговаривалась! Не надо было говорить умно, интеллигентно, можно было даже повизгивать от гнева, можно было отказаться от московского произношения и «хыкать», «хы-кать» – Маня терпела. Она, правда, что-то и говорила, но что? Что? Все то же. О завкафедрой поставь вопрос на общем собрании. Джинсы не покупай. Лидия ее не слушала. Что говорила Маня – не имело значения.

А теперь подумала: может, она, приезжая, уже говорила что-то другое? Может, Маня давно изменилась, а она, Лидия, просто не замечала этого? Но ведь не спросишь: с какого, Маня, числа ты стала допускать и то, и это? Когда твоя единственная, не тронутая временем истина дала приплод? И от кого и от чего этот широко мыслящий отпрыск?

Лидия не заметила, как Ленчик вручил подарок Мане и Зинаиде. Увидела: стоят обе с коробками в руках, улыбаются, а Ленчик сияет от доставленного всем удовольствия.

– У меня сроду таких не было, – сказала Маня.

– И у меня, – засмеялась Зинаида. Подскочил Сергей, вырвал у тетки коробку, стал смотреть на донышко, где цена.

– У! – сказал и посмотрел на Ленчика с уважением.

Лидия знала: он произвел в уме сложение, вычитание, деление, умножение, сделал вывод о дядькиной платежеспособности и зауважал родственника. У Сергея была стройная теория деления человечества на бедных, богатых и больных. Бедные – это бедные. Это те, у кого за три дня не хватает до получки. Богатые – это те, у кого вопрос, сколько дней до получки, не стоит никогда. Больные – это те, у кого денег нет, а они делают вид, что так и надо. Это частично Лидия. Это целиком Маня. Поэтому ему было приятно в родном дядьке увидеть родную душу.

А Егоров служил Жене. Он старательно выполнял команды, страшно боясь, что от нервности может что-то перепутать и сделать не так.

– Напишите улицей письмо в райисполком и потребуйте для Мани квартиру, – говорила ему Женя. – Аргументируйте. Впрочем, я сама вам текст набросаю…

– Да, – говорил Егоров. – Конечно. Какой может быть разговор.

Он остолбенело ждал, пока Женя бегала за бумагой и ручкой. Потом она присела за стол и положила ногу на ногу. Егоров потерял сознание от ее круглого, блестящего колена. А она что-то быстро писала, а в чепчике тряслись ее бигуди, и кончик пера бегал борзо, а пальцы, что держали ручку, были круглы, розовы и с маникюром в точечку… Марика! Рок…к…

– Я вам пришлю свой материал о Мане, и вы им будете трясти во всех инстанциях… Надевайте все регалии и ходите, ходите… У вас много орденов?

– Им-ме-ется, – промычал Егоров.

– Нацепите! – строго сказала Женя. И вдруг вскочила.

– У меня идея! Мы сегодня, сейчас же пойдем в исполком. Надо, чтоб они были на банкете… Эта солоха Маня наверняка об этом не подумала. Идите одевайтесь!

Егоров шел как во сне. На периферии сознания проклюнулась мысль: придут из исполкома, а тут висит флаг… Может же возникнуть справедливый вопрос – по какому праву? Но представив, что рядом с ним будет божественная женщина, Егоров так браво цокнул копытом, что проходивший мимо Сергей встал в струнку и прокричал: «Служу Советскому Союзу!»

– Вольно! – милостиво сказал Егоров. – Живи. Он шел облачиться и уже твердо знал: он сумеет защитить Манин флаг, если что… Сумеет. Ничего страшного.

За два часа до назначенного времени снова пришла пьяная Дуся. Она принесла огромный букет кое-как нарванных цветов и, не говоря никому ни слова, стала заталкивать его в большой пятилитровый бидон.

– Поставлю и уйду, – бормотала она. – Плевала я на всех. Тоже мне гости… Я эту Женьку умываться учила. Грязнуха была… Тьфу! А сейчас и не смотрит… Ну и черт с тобой, москвичка шелудивая! И хоровика это-го позвала… Спое-о-мте, друзья! Ведь завтра в поход… Аллилуйя! Аллилуйя! – Дуся остервенело запихивала цветы, ломая стебли, головками вниз, вся обрызгалась, пока Маня не забрала у нее все и, обняв за талию, не повела в дом. Зинаида покачала головой.

– Что водка делает, что делает? Хорошая ведь женщина, а погибла…

– Давно она пьет? – спросила Лидия.

– Да всю жизнь. Смолоду начала по глупости, а потом остановиться не смогла. И сидела по этому делу, и лечиться ее посылали, все мимо. А что, Лидочка, в Москве пьют?

– Еще как, – махнула рукой Лидия. Они теперь расставляли тарелки и маленькие граненые стаканчики для вина.

– Вот сами же и ставим, – сказала Лидия. – Не для кефира ведь…

– Нет, ты скажи, – слышалось громкое пьяное рыдание Дуси, – скажи: что такое человек? Что? Одежка? Должность? Или, может, физиономия? Я знаю – не то, не другое, не третье… А четвертое… Человек – это фортуна. Кому ясным личиком, кому задницей. Маня! Нам с тобой задницей. Так чего ж мне не пить, если мне не только за себя, а и за тебя обидно? Чем мы хуже Женьки? А Зинка ее вообще в сто раз красивее. Но у той фортуна, а у нас с тобой задница.

– Перестань ругаться! – успокаивала ее Маня.

– Обидно! – рыдала Дуся. – До слез. Нет правды и не было никогда. Только я это тебе вслух говорю, а ты мне так не скажешь, потому что тебе в этом стыдно признаться.

– Не в чем мне признаваться, – отвечала ей Маня.

– Маня наша – партизан, – сказал Ленчик, прислушиваясь. – Не дает никаких показаний. – Он уселся за стол, с нескрываемым удовольствием поглядывая на расставляемые стаканчики. Он даже сделал глотательное движение, живо вообразив себе предстоящее.

Лидия подумала: надо бы ей уйти. Пусть с Зинаидой попробуют поговорить при свете. Все-таки больше им не встречаться, так надо, чтоб хоть что-то вспомнилось. Она забытым деревенским жестом вытерла руки об фартук и, будто что-то вспомнив, побежала к дому. Она не видела, как насмешливо улыбнулась Зинаида, а Ленчик ничегошеньки не понял! Убежала? Значит, надо. Остались вдвоем – поговорят. Не стоило создавать условий, Ленчик тонкостей не воспринимал.