По деревням - Петер Хандке

(обращаясь к Грегору)

А помнишь, братец, как ты сказал мне однажды: «Подставь ладонь», а сам потом плюнул в нее? Помнишь, как мы встречали тебя, когда ты поздно возвращался из города? Мы шли по деревне все вместе, но ты держался при этом так, будто у тебя в жизни с нами ничего не было общего. Это было время, когда мне нравилось ходить с тобой под руку. Но ты всегда прижимал к себе локоть и отходил еще дальше. Ты стыдился нас, твоих родственников, и потому все норовил откреститься. А что такого, собственно, в тебе было особенного? Лучше нас ты был всегда только в одном: ты умел говорить. «Да, говорить он мастер», – сколько раз мы слышали это от наших родителей (показывает на кладбище), и только сейчас я понимаю, что это не всегда звучало как похвала. Ты утверждал, что чувствуешь ответственность за нас, – но что ты такого для нас сделал? К дому ты отношения не имеешь, работаешь только на себя и для себя, и единственное, что ты за это время успел высидеть, это стол и стул. Но ведь ты сам говорил, что не заслуживаешь и стула, на котором сидишь, как не заслуживаешь взгляда из окна поезда, одеяла в постели, куска хлеба, – потому что ты не приложил к этому никаких усилий. И не ты ли говорил, будто все, что кажется тебе достойным воплощения в камне, тут же рассыпается в прах? Что вся твоя работа всего лишь жалкая халтура – и неслыханная дерзость: ибо Священные Писания уже все написаны и Священные Образы уже все запечатлены? Довольно тебе слушать только свой собственный внутренний голос, послушай, что тебе скажет другой. А скажет он тебе вот что: год твоей работы по здешним меркам меньше, чем одно движение руки, затыкающей пробкой бутылку, меньше одного поворота кофемолки, меньше одного тычка шариковой ручкой по кнопке кассового аппарата. Тебя здесь ни во что не ставят. Я тебя ни во что не ставлю.

(выступает вперед)

Наконец-то грянула война, праздник праздников? Да минует нас спасение: триумф победы достается тому, кто проигрывает. Вслушайтесь в крики издыхающей собаки. Имя ей «Бесконечное горе», а другое, данное ей изначально, должно быть забыто. Наконец-то прозвучало то слово, и слово это «война», слово, что было в начале и что будет в конце. Какое упоение – исполниться на веки вечные непримиримостью! Пусть все пойдет прахом. Это дитя – плоть от плоти моей? (Показывает на ребенка.) Так было когда-то. Теперь же пусть станет всего лишь частью кучки врагов. Синяя гора осенью? Так было когда-то. Пусть никогда больше не остановится автобус со знакомым с детства лицом за стеклом. Мы, все втроем, голова к голове, хохочем, забившись в тесную будку фотоавтомата? Так было когда-то. Никогда больше не будет светиться неровным светом звезда Альдебаран, укрывшаяся за луною, как светились огоньки зажигалок, прикрытые нашими ладонями от ветра на продувных стройках: пусть отпечатки наших лиц останутся в глине, и только здесь, и больше нигде, нигде и никогда. И пусть не будет ничего больше в глине, и пусть не будет глаз, нигде, докуда хватает глаз. И пусть трава, без нашего цветовзгляда, замрет и развеется в пустоте. И пусть река, лишенная влаги наших глаз, истечет извивами, а потом иссякнет. Без наших мерцающих ответов замрет скала и померкнет. Врата последней мировой войны, распахнитесь! Подай голос, пес войны, и вперед – хватай! Хватай их всех! (Показывает.) Фас! Пусть ночь времен натянет нам на головы свой черный мешок и потуже затянет. (Показывает.) А ты, так называемая добрая планета, так называемая миролюбивая земля, яви наконец свой лик, предстань тайным смертоносным супероружием, которое с ревом вращается вокруг своей оси (несколько раз поворачивается вокруг своей оси, остальные непроизвольно отшатываются), приди бледной, бесформенной, лишенной чувства юмора, по-ночному тупой смертью, приди и всех нас уничтожь. (Собирается уходить, но потом как будто передумывает, сочтя, что все сказанное не может быть все-таки последним словом.)

Несколько веков назад наша долина славилась изготовлением деревянных масок, украшенных узором из резных листьев. Когда такая маска надевалась, то казалось, будто человеческие глаза смотрят сквозь листву. Однажды я увидел нас – не только нас троих – всех вместе, словно скрытых такой листвой. Поздней осенью я шел как-то раз через парк, усеянный опавшими листьями, на которых играли отсветы закатного неба. Эти опавшие листья легонько шуршали в траве, а некоторые даже слегка взлетали и переворачивались в воздухе. И вот когда я медленно так шел, сквозь листву проступили все наши лица и все наши истории: и это было одно лицо и одна история, и с тех пор я усвоил: это одно лицо и эта одна история должны составлять цель работы, не только моей, но и той, что делает каждый из нас и все вместе. В движении этих опавших листьев в траве была такая мягкость, какой не видел в своей жизни ни один человек! Теперь же мне кажется, будто в действительности их было совсем не много и они гнались впотьмах за мной по пятам, шурша и похрустывая, словно это бегут собаки или преследователи. И вот вам мое решение: считайте этот дом с участком своим – это ваша собственность, и вы вольны распоряжаться ею по своему усмотрению. Я отказываюсь от всего и расстаюсь с этим без особого сожаления. Я даже чувствую какое-то облегчение. Вы можете пустить по ветру эту землю, все проиграть – и это будет правильный поступок: таким, как мы, не положено иметь ни дома, ни земли, ибо мы все – проигравшие, и только будучи таковыми составляем «мы». Мы все – из рода проигравших, которых закатили в могилу, как головки сыра (показывает), и мы покатимся следом за ними, каждый сам по себе. Мы, наверное, еще не один раз увидимся, и мы никогда не увидим друг друга. Да, пожалуй, мы видимся с вами в последний раз. (Неожиданно обращается к ребенку.) Вот он сидит уже тут, будущий проигравший, который позаботится о том, чтобы можно было сказать: «продолжение следует». Вот он, восседает на своей белой попе вечного проигравшего, которую скоро нашпигуют дробью сиятельные владельцы охотничьих угодий. Вот он уже смотрит тупо с обреченном видом приговоренного, и вся его гордость – щелчок, с которым лопается выпущенный пузырь из жевательной резинки. (Ребенок тихонько трясет свою «погремушку».) Он будет рабом, как его отец и как его дед, и он, особо не раздумывая, родит следующего раба, который, в свою очередь, благополучно произведет на свет еще одного потомка, пребывающего в рабстве. Никогда ему не придет в голову мысль составить наследство, которое можно было бы передать дальше, – беспамятный, бесцельный, он будет прозябать вместе с себе подобными в какой-нибудь дыре, и они дружно будут, подняв головы, смотреть в одну сторону, только когда почуют запах игры в войну. Он будет одним из тех горлопанов, которые выступают от имени всех и которые никому не нужны. Он будет бренчать деньгами, хотя покупать ему нечего, он будет брать слово и выступать с речами, а в это время те, кому и в самом деле есть что сказать, будут его презирать. Еще немного, и вот уже из школьных портфелей начнут пропадать разные мелочи, а он окажется тем самым ухмыляющимся вором. Он будет с величайшим рвением тушить пожары и с таким же рвением их разжигать. На поле найдут чье-то тело, и он окажется убийцей. Или же все будет совершенно иначе и ничего подобного не произойдет. Быть может, он станет милейшим человеком, мягкий нрав которого будет пресекать любую ссору, но в один прекрасный день он опустит голову и вырвется из него протяжный, бесконечный стон, и тогда он скажет: «Деревня – подставьте название – мне опротивела. Весь мир мне опротивел. Меня нисколько не жалко. Людей нисколько не жалко». Так пропадет еще один проигравший, а владельцы охотничьих угодий покивают и скажут: «Да-да». А я – я не желаю больше вас тащить на себе. Теперь я знаю: вы, мои родственники, во всем виноваты, вы – главное зло. (Ребенок гремит своей «погремушкой», чтобы заглушить все сказанное.)

Ты говоришь непозволительные вещи. Уходи отсюда, навсегда.

Мне было больно говорить все это.

Мне больно говорить тебе, что тебе тут больше не место.

Мы все проиграли это место.

Человек, живущий в той же деревне, в той же долине, так никогда не скажет. Так может сказать только злой человек.

Злодей с веревкой на шее? Злодей с отяжелевшими руками? Злодей, у которого вот здесь – боль? (Показывает на себя.)

Нова появляется в воротах кладбища. Она без маски.

Боль – здесь, у меня, и она говорит тебе: ты падешь. И падешь глубоко. И это будет одинокое падение. Ни капли жалости к тому, кто такой, как ты, – кто отбирает у другого его радость, кто не дает ему радоваться самому себе и кто совершает худшее из всех худших зол: во имя химеры, во имя своей безумной картины мира крадет у ребенка будущее. (Отворачиваются друг от друга, смотрят в зал.)