Снег - Орхан Памук

6

Стихи, вера и любовь

Когда Ипек оставила Ка у дверей делового центра «Халит-паша» и вернулась в отель, он поднялся по лестнице на второй этаж, но не пошел сразу в губернское отделение Партии благоденствия, а остался среди безработных, подмастерьев и прочих, слонявшихся без дела по коридорам. У него перед глазами все еще стояла сцена убийства директора педагогического института, он испытывал раскаяние и чувство вины, и ему хотелось позвонить помощнику начальника службы безопасности, с которым он разговаривал утром, в Стамбул, в газету «Джумхуриет» или какому-нибудь знакомому, но в деловом центре, переполненном чайными и парикмахерскими, ему так и не удалось найти место, откуда можно было бы позвонить.

С такими мыслями он вошел в комнату, на дверях которой висела табличка «Общество любителей животных». Здесь был телефон, но он был занят. К тому же Ка не был абсолютно уверен, хочет он звонить или нет. Пройдя мимо приоткрытой двери рядом с помещением общества, он вошел в зал для петушиных боев, в центре которого находился маленький ринг, а на стенах висели фотографии петухов. В зале Ка с мучительным страхом вспомнил, что влюблен в Ипек, и почувствовал, что эта любовь определит оставшуюся часть его жизни.

Один из состоятельных любителей животных и петушиных боев очень хорошо запомнил, как в тот день и час Ка зашел в зал, сел, задумавшись, на одну из пустых зрительских скамеек у края ринга, выпил чая и прочитал висевшие на стене правила, написанные крупными буквами.

ПЕТУХОВ, ВЫШЕДШИХ НА РИНГ, БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ ИХ ХОЗЯЕВ БРАТЬ НА РУКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

ЕСЛИ ПЕТУХ ПАДАЕТ ТРИ РАЗА ПОДРЯД И НЕ КЛЮЕТСЯ, ОН СЧИТАЕТСЯ ПРОИГРАВШИМ.

ЕСЛИ СЛОМАНА ШПОРА, ПЕРЕВЯЗКА ДЕЛАЕТСЯ В ТЕЧЕНИЕ 3 МИНУТ, А ЕСЛИ КОГОТЬ, ТО В ТЕЧЕНИЕ 1 МИНУТЫ.

ЕСЛИ В ДРАКЕ СОПЕРНИК ПЕТУХА, УПАВШЕГО ВО ВРЕМЯ ДРАКИ НА ПОЛ, НАСТУПИТ ЕМУ НА ШЕЮ, ТО ПЕТУХА ПОДНИМАЮТ И БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

В СЛУЧАЕ ОТКЛЮЧЕНИЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА ОЖИДАНИЕ ДЛИТСЯ 15 МИНУТ, ЕСЛИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ, БОЙ ОТМЕНЯЮТ.

В пятнадцать минут третьего, выходя из Общества любителей животных, Ка размышлял о том, как сбежать из этого Карса, похитив Ипек. Губернский центр Партии благоденствия был на том же этаже, через две двери от адвокатского бюро прежнего мэра от Народной партии Музаффер-бея, где свет сейчас не горел. (Двери принадлежали чайной «Достлар»[22] и ателье «Йешиль Терзи»[23].) Утренний визит к адвокату теперь казался Ка таким далеким прошлым, что, входя в помещение партии, он удивился, что оно было в том же здании, в том же коридоре.

Последний раз Ка видел Мухтара двенадцать лет назад. После того как они обнялись и поцеловались, он заметил, что у Мухтара появился животик, а волосы поседели и поредели, но, вообще-то, именно этого он и ожидал. Как и в студенческие годы, в Мухтаре не было ничего особенного, и во рту у него, как и тогда, была неизменная сигарета.

– Убили директора педагогического института, – сказал Ка.

– Он не умер, сейчас по радио сказали, – ответил Мухтар. – А ты откуда знаешь?

– Он, как и мы, сидел в кондитерской «Новая жизнь», откуда Ипек тебе звонила, – ответил Ка и рассказал о том, как все произошло.

– Вы звонили в полицию? – спросил Мухтар. – Что вы делали потом?

Ка сказал, что Ипек вернулась домой, а он пошел прямо сюда.

– До выборов осталось пять дней, и по мере того, как становится понятно, что мы победим, власть строит нам всяческие козни, – сказал Мухтар. – Защита наших сестер в платках – это политика нашей партии в масштабах всей страны. А сейчас убивают этого убогого, не пропускавшего девушек в двери педагогического института, и свидетель, находившийся на месте преступления, не известив полицию, приходит прямо сюда, в наш партийный центр. – Мухтар напустил на себя любезный вид. – Пожалуйста, позвони отсюда в полицию и расскажи все, – проговорил он, протянув Ка телефонную трубку, словно гостеприимный хозяин – изысканное угощение. Когда Ка взял трубку, Мухтар набрал номер, заглянув в какую-то тетрадь.

– Я знаком с помощником начальника службы безопасности Касым-беем, – сказал Ка.

– Откуда ты его знаешь? – спросил Мухтар с явным подозрением, которое не понравилось Ка.

– Утром журналист Сердар-бей первым делом отвел меня к нему, – произнес Ка, и в этот момент девушка на телефонной станции соединила его с помощником начальника службы безопасности.

Ка рассказал, как произошло все, чему он стал свидетелем в кондитерской «Новая жизнь». Мухтар сделал два торопливых, забавных и неуклюжих шага и, неловко подвернув ногу, придвинул ухо к трубке, чтобы вместе с Ка слушать разговор. А Ка, чтобы ему было лучше слышно, отодвинул трубку от своего уха и приблизил к нему. Сейчас они чувствовали дыхание друг друга. Ка не знал, почему дает Мухтару слушать свой разговор, но понял, что так будет лучше. Он еще два раза описал помощнику начальника службы безопасности нападавшего: не лицо, которого совсем не видел, а его щуплую фигуру.

– Как можно скорее приходите сюда, мы запишем ваши показания, – проговорил комиссар любезным голосом.

– Я в Партии благоденствия, – сказал Ка. – Я сразу приду, не буду сильно задерживаться.

Наступила пауза.

– Секунду, – сказал комиссар.

Ка и Мухтар слышали, как он, отодвинув трубку ото рта, с кем-то говорил шепотом.

– Извините, я попросил патрульный автомобиль, – сказал комиссар. – Этот снег все никак не кончается. Мы через некоторое время отправим машину, пусть вас заберут оттуда.

– Хорошо, что ты сообщил, что находишься здесь, – сказал Мухтар, когда Ка повесил трубку. – Так или иначе, они все знают. Они всех прослушивают. Я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно из-за того, что я сейчас разговаривал с тобой так, будто обвинял тебя в чем-то.

В этот момент Ка ощутил раздражение, похожее на то, что когда-то вызывали у него увлеченные политикой знакомые, для которых он был буржуа из Нишанташи. В лицейские годы эти люди шутили друг над другом, вели себя как гомосексуалисты и постоянно пытались в шутку друг друга «отыметь». В последующие годы вместо этого появилась своеобразная игра – называть друг друга, а еще чаще своих политических противников агентами полиции. Из боязни попасть в положение такого доносчика, который из полицейской машины указывает на дом, где необходимо произвести обыск, Ка всегда держался подальше от политики. Несмотря на то что Мухтар, став кандидатом от исламистской партии, совершил поступок, которого десять лет назад сам стыдился бы, приносить извинения и подыскивать оправдания опять пришлось Ка.

Зазвонил телефон, Мухтар с видом ответственного лица снял трубку и начал жестко торговаться с сотрудником телеканала «Серхат» о стоимости рекламного ролика его магазинчика по продаже бытовой техники, который должны были показать вечером во время прямой трансляции.

Когда он повесил трубку, оба замолчали, как обиженные дети, которые не знают, о чем говорить, и Ка представил себе, как бы они могли поговорить обо всем, о чем не говорили уже двенадцать лет.

Сначала они сказали бы друг другу: «Раз мы оба сейчас в некотором роде ведем жизнь изгнанников и поэтому не можем быть успешными, благополучными и счастливыми, значит жизнь – это сложная штука! Оказывается, и поэтом быть недостаточно… Вот почему мы оказались настолько вовлечены в политику». Как только эти слова были бы произнесены, оба мысленно сказали бы: «Когда поэзия не приносит счастья, появляется потребность в политике». Сейчас Ка еще больше презирал Мухтара.

Ка напомнил себе, что Мухтар доволен, потому что его ожидает победа на выборах, а он сам отчасти удовлетворен своей славой среднего турецкого поэта, потому что это все же лучше, чем ничего. Но подобно тому, как они оба никогда не признались бы в том, что довольны собой, они никогда не смогли бы сказать друг другу о самом главном: о том, что на самом деле не довольны жизнью. И хуже всего то, что они оба приняли поражение и привыкли к безжалостной несправедливости мира. Ка испугало то, что обоим, чтобы спастись, нужна была Ипек.

– Говорят, что ты сегодня вечером прочитаешь свое самое последнее стихотворение, – сказал Мухтар, слегка улыбнувшись.

Ка враждебно посмотрел в красивые карие глаза человека, когда-то женатого на Ипек, в которых не было и следа улыбки.

– Ты видел в Стамбуле Фахира? – спросил Мухтар, на этот раз улыбнувшись более дружелюбно.

Теперь Ка смог улыбнуться ему в ответ. В их улыбках сейчас было что-то нежное и уважительное. Фахир, их ровесник, уже двадцать лет был несгибаемым поклонником западной модернистской поэзии. Он учился в «Сен-Жозефе»[24], раз в год ездил в Париж на деньги своей богатой сумасшедшей бабушки, о которой говорили, что она аристократического происхождения; набив чемодан книгами, купленными в книжных лавках в квартале Сен-Жермен, он привозил все это в Стамбул и издавал переводы этих книг, а также свои стихи и стихи других турецких поэтов-модернистов в журналах, которые сам выпускал, и в поэтических сериях издательств, которые сам создавал и доводил до банкротства. В противоположность этой его деятельности, пользовавшейся всеобщим уважением, его собственные стихи, написанные под влиянием поэтов, переведенных им на искусственный «чистый турецкий»[25], были лишены вдохновения, плохи и непонятны.