Год провокаций - Роман Солнцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы – укрыватели естества!..”
– И в самом деле, – старик впервые тогда пред Никитой заплакал, отшвыривая книжку. – Когда любишь – она ангел, божество, живой свет!
А художник… художник, милый, любит всех… старается любить… – и тут же простонал, даже прорычал: – Как же я ненавижу з-зону!
Он прожил в общежитии чуть больше двух лет. Когда пришла нынешняя зима, а батареи грели плохо, дядя Леха стал крепко попивать вечерами. Он валялся, закрыв глаза, на тахте, накрыв босые ноги ветхим пледом, подарком Зины, и мурлыкал жутковатые песни про неволю. И, судя по его собственным словам, перестал работать “на вечность”.
– Зачем? Не у Федора ли Михайловича сказано: а может, и вечности-то никакой нет… а есть консервная банка, и в ней паук засохший?..
Но ведь еще совсем недавно…
– Я гений! – хвастался бородатый старичок, закончив яркий холст.
Выпячивал грудь, как петух, и бегал взад-вперед по комнате. – Видишь? Мне в мире во все времена только двое-трое ровня!
Слышал про Босха? Вот по кому я горюю… еще по Валентину Серову… потому что это был мастер! А все остальное фуфло!
Никита с недоумением разглядывал новые холсты Алексея Ивановича.
Холм, на нем накренившийся вперед крест, низкие, ужасно быстро летящие тучи… Подпись “Голгофа”.
Запрокинутое лицо в венце из колючей проволоки… правый глаз словно вывернут, с кровинкой… левый тускло глядит на тебя… Подпись “Моление о чаше”…
Степь… ветер… лежит старушка лицом вниз… ее рядом ждет ослик, оскалив в смехе зубы… Подпись “Истина”.
О чем это?! Зачем эти мотивы?!
А в последний вечер Алексей Иванович долго стоял у окна с открытой форточкой и курил, курил, курил. И вдруг хрипло, с горловым свистом, словно едва сдержав кашель, с усилием произнес:
– Нет, брат… всё – черный квадрат. И даже не квадрат – черная дыра.
И даже не дыра, а дырка!
– Это вы говорите?!
– Ну и что? – и, вышвыривая окурок в форточку (прежде себе этого не позволял!), он процедил: – Не верь, брат, никому.
– Даже вам? – спросил Никита.
– И мне не верь. И себе! – обернулся и захихикал дядя Леха, показав сломанные временем желтые и пару стальных зубов. – А верь… – Он вскинул измученные глаза к потолку. – Там особо помнят про всех нас.
Особенно тех, кто на шухере. Будь на шухере!
Не поймет и не заметит
Гор-р-дый взор иноплеменный
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смирен-нной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В р-рабском виде (заметь!) царь небесный
Исходил, благословляя.
Вот когда тебе оттуда что-то посоветуют – верь. Если посоветуют.
– Я неверующий, – пробормотал Никита. – У меня не получается.
– А зачем непременно со свечкой в церкви?.. – Художник помолчал, вернулся к мольберту, отставил в сторону прекрасный портрет Сахарова и вновь глянул на портрет политика. – Только он двуликий.
– Двуликий?!
– Ведь если допустить, что сатана – а это так и есть – может творить свои безобразия только с согласия главного хозяина всех миров, иначе какой он хозяин?.. то не лучше ли предположить, что у него два лика?
Как на игральной карте: сверху – милосердное, снизу – насмешливое.
Дядя Леха значительно кивнул Никите.
– Только вот нижнее почему-то бьет всех козырей. Если хозяин не спас святую мою Зинку, какой он хозяин? Он так, вроде английской королевы. Это как дробь в арифметике… числитель маленький, а знаменатель… Всё! Я сегодня больше не работаю. Сов-сем! – Деев подошел к кухонному столику, налил из откупоренной бутылки с полстакана водки и, что-то пробормотав, выпил. И хрипло рассмеялся. – Беги, молодой и красивый! Я – спать.
И дядя Леха Деев лег на свою узенькую тахту лицом к стене, поджав коленки, как ребенок, и замер.
Никита уже привык к подобным неожиданностям и тихо ушел к себе в комнату…
И это была их последняя встреча.
Ночью того дня Алексей Иванович Деев удавился, содрав со стены электрический шнур.
16.
В камере, где Никиту столкнули со шконки на пол, под утро случился мучительный разговор. Сквозь дерганый сон Никита услышал: внизу, под ним, кто-то икает и плачет.
Перегнувшись, при тусклом свете лампочки Никита разглядел: хнычет тот самый парнишка, что недавно смеялся над Никитой. Наверное, потому смеялся, чтобы его самого не тронули.
– Ты чего? – спросил раздраженно Никита.
– Мне дают девять… а я не виноват…
– Девять лет?! – ужаснулся Никита.
– Девять лет! Клянусь моей мамочкой, я не виноват. И школой своей клянусь номер двенадцать… За что?!. За что, суки ментовские?!
Может быть, парнишка решил, что Никита и вправду под надежной
“крышей”, силу имеет, вдруг да поможет. Он ловко, как обезьяна, поднялся на этаж к Никите и, трясясь от страха и обиды, рассказал такую историю. Славка Белов (его так зовут) живет на улице Щорса, ночью шел с девушкой, вдруг за домами слышны крики и выстрел.
Девушка сказала: не ходи туда, но Славка решил глянуть. Он увидел, что на площадке перед рестораном лежит в луже какой-то человек. А рядом валяется наган. И никого вокруг.
– Я по глупости, наверно… поднял его. А в это время из ресторана целая толпа… вопят: это он застрелил… Я бросил наган и бежать… Меня догнали, скрутили, избили… И целых семь свидетелей будто бы видели, как я стрелял в убитого. Они врут! Или спьяну им показалось. После выстрела еще сколько-то секунд прошло… я же из-за домов на звук вышел… И вот мне суд присяжных вкатил девять. А у меня невеста
Настя… она меня не дождется…
И вдруг завопил:
– У тебя есть бритва?! Дай мне, я макароны порежу! Я не хочу жить!..
– Тише, ты! – пытался его успокоить Никита. – Может, еще оправдают.
– Нет!.. Решение присяжных, мне тут объяснили, не может отменить даже Верховный суд.
– Может, на имя президента написать?.. – шептал Никита несчастному парню, который уже и не плакал, а только звонко икал. Никите стало невыносимо жаль мальчишку. Он ведь куда моложе Никиты, хотя уже совершеннолетний, потому получил наотмашь от судебной системы. И, судя по всему, осужденный не лгал. Он случайно оказался на месте преступления.
– Я люблю ее… я с ума сойду… я повешусь… – бормотал паренек. – Мне не жить. Клянусь мамочкой… клянусь двенадцатой школой… я там половину сада посадил…
Или и этот лжет?! Но почему-то слова нового знакомого до рассвета не уходили из памяти Никиты. “А я кого люблю? Я уже никого не люблю.
Если бы можно было подменить его да уйти в зону? Но я старше его… да и запомнили меня менты хорошо…”
На рассвете всех соседей по камере увезли на допросы и суды, а
Никиту долго еще мариновали в неведении. Наконец часов, наверное, в десять выкликнули и довольно миролюбиво сообщили, что его ждут в комнате для переговоров.
Никита от неожиданности смутился. Неужели она?.. со своим майором?..
Но даже если коллеги из ВЦ… нет, нет! Он не пойдет на встречу.
Охранник пожал плечами, хлопнул резиновой дубинкой себе по колену и исчез. А через минут пять в камеру вошли двое – незнакомая остроносенькая девица в старомодном сером костюме, в серых туфлях с бантиками и некто в милицейской форме, с кривым ртом и рыжими усиками, которые шмыгают, как у мышки…
Ах, все-таки явились, господин майор!
Не желая встречаться с ним глазами, Никита впился взглядом в его грудь, в его медные пуговки с такой ненавистью, что взгляд прожег бы майора, если бы взгляд мог работать, как луч лазера. Увы! А девица-адвокат продолжала что-то объяснять.
Оказывается, фотографию Никиты показали-таки по телевизору, объявив как раскаивающегося маньяка. Наверное, бывшая жена и увидела. И погнала сюда нового своего мужа словами, надо полагать, восходящими по высоте тона до визга:
– Ну, поче-МУ-У же ты не ид-Ё-ЁШЬ к нему-У-У?
– И зачем он тут? – спросил наконец Никита у адвоката.
– Хочет с вами поговорить. Андрей Николаевич, пожалуйста! Он говорит, у вас неприятность в семье, и вы наговариваете на себя.
Никита почувствовал, как схватилось пламенем его лицо, и поэтому изо всех сил усмехнулся, не найдя что сказать. Адвокат, решив, что подследственный готов побеседовать с майором, быстро вышла за дверь, и гость со ржавыми усиками, сделав шаг вперед, как-то униженно кланяясь, пробулькал:
– Никита Михайлович, это не по-христиански.
И тут же сам побагровел, ибо никто же никогда не подтвердит, что уводить чужую жену – это по-христиански.
– Она ничего про меня не знала, – сквозь зубы прозудил Никита. – Я в самом деле… вел двойной образ жизни. М-маньяк. Говорю правду. – Никита усмехнулся еще раз и добавил памятные слова дяди
Лехи Деева: – Не верь, не бойся, не проси, когда заводят в “иваси”.
Надеюсь, он знает, что такое “иваси”. Али на руководящей работе просидел годы становления? Политруком? Комсоргом? Да он же старый!.. как могла она втрескаться в этот гриб?
