Моя жизнь - Василий Дегтярёв

Но этой эскадре, руководимой бездарным адмиралом Рождественским, уже не суждено было изменить хода войны. Пока дальними путями добиралась она к местам сражений, к Цусимскому проливу, японцы овладели Порт-Артуром.

Затем было проиграно генеральное сражение под Мукденом, где русские потеряли больше 100 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными.

Мы получили известия о гибели наших добровольцев на маньчжурских полях. Настроение было подавленное. Нас, оружейников, больше всего возмущало то, что одной из главных причин поражения было плохое вооружение наших войск, словно в России не было людей, способных создать первоклассное оружие.

Трагическое известие о гибели в Цусимском проливе второй Тихоокеанской эскадры и о позорном мире с Японией глубоко потрясло нас — русских солдат и оружейников. Многие плакали, как дети. И многие в те дни потеряли веру в бездарное царское правительство, бесцельно погубившее десятки тысяч жизней русских солдат и матросов.

Позднее я понял, что главная причина поражения русских войск в войне с Японией крылась в гнилом, разложившемся русском царизме и что падение Порт-Артура было началом падения самодержавия.

Но в то время я, как и многие, видел причину поражения в бездарности генералов и в плохом вооружении войск. И мне, русскому человеку, хотелось сделать для нашей армии такие пулеметы и автоматы, которые были бы лучше иностранных.

Между тем война с Японией многому научила царских чиновников: хотя и с опозданием, но они взялись за вооружение армии. И тут с образцами нового автоматического оружия хлынули в Россию падкие до наживы иностранные фабриканты.

Как раз на полигоне в Ораниенбауме производились испытания привезенного ими оружия, и я был невольным свидетелем этих событий.

В то время мне довелось не только хорошо изучить пулеметы Мадсена и Шварцлозе, но и увидеть их конструкторов.

Очень хорошо помню высокого, румяного, всегда жизнерадостного и веселого датчанина Мадсена. Он был изысканно любезен даже с нами, простыми солдатами. И за малейшую услугу или помощь пытался отблагодарить деньгами.

Австриец Шварцлозе, смуглый, худощавый человек, был замкнут и угрюм, редко показывался в мастерской и избегал разговоров.

Американец Браунинг, плотный, энергичный, веселый, был, напротив, очень общителен, часто приходил в мастерскую и через переводчика охотно разговаривал с мастерами.

И он и Мадсен всячески старались задобрить солдат и оружейных мастеров.

Браунинг привез автоматическую винтовку, надеясь выгодно продать ее царскому правительству.

Я много слышал о Браунинге, мне не терпелось быстрее познакомиться с его винтовкой. И случай скоро представился.

При испытаниях винтовка Браунинга отказала. Он с шумом влетел в мастерскую в окружении целой свиты. Быстро скинул пиджак, закатал рукава и сам взялся за починку винтовки.

Мы бросили работу и стали внимательно наблюдать за ним. Мой верстак стоял близко, я хорошо видел, как он разобрал винтовку и стал исправлять повреждение. Браунинг был очень возбужден, взволнован, и работа у него не клеилась. Поковырявшись минут десять, он посмотрел на мастеров и поманил меня пальцем. Я подошел.

Браунинг через переводчика опросил, не могу ли я починить его винтовку.

Мне так хотелось познакомиться с его винтовкой, что я охотно согласился и без проволочек взялся за дело. Работал я быстро, даже с азартом, мне хотелось показать американцам, что русские мастера могут работать не хуже их.

Другие наши мастера подошли ближе, встали полукругом и смотрели, затаив дыхание.

В случае неудачи или заминки каждый из них в любую минуту готов был притти мне на помощь. Но дело у меня шло на редкость хорошо. Работал я быстро и уверенно. Браунинг не спускал с меня глаз и громко повторял: «Ол райт, ол райт!»

Наконец, повреждение было исправлено. Я сам собрал винтовку, чем окончательно поразил Браунинга.

Он принял винтовку, щелкнул затвором, нажал курок. Винтовка громко щелкнула.

— Ол райт! — громко прокричал Браунинг и, пожав мне руку, вытащил пачку долларов.

— Не надо, не возьму, — сказал я переводчику.

Браунинг очень удивился. Заспорил с переводчиком, опять попытался мне вручить деньги, но я категорически отказался их принять.

— А что может посоветовать мне русский мастер? — спросил он через переводчика.

Я осмотрел винтовку и сказал, что нужно крепче приладить штык, чтобы он не соскакивал и не мешал прицелу.

Браунинг тотчас же записал это в блокнот и, попрощавшись, направился на полигон.

Меня обступили наши мастера.

— Ну, Василий, что скажешь о заморской винтовке?

— Думаю, что забракуют ее, — ответил я.

— Почему?

— Очень уж сложна она. Да и детали сделаны мелкие, непрочные, хорошо стрелять не будет.

Мои предположения сбылись. Винтовку Браунинга действительно забраковали, она не выдержала положенных испытаний.

Браунинг уехал в Америку. Мне больше никогда не доводилось его видеть. Но эта встреча осталась в моей памяти.

Она заставила меня о многом задуматься. Прежде всего я понял, что хваленые заграничные мастера не хватают звезд с неба. Изобретенные ими системы автоматического оружия далеко не совершенны, и мы, русские мастера, не только можем с ними поспорить, но и превзойти их в своем искусстве, как это не раз случалось на протяжении столетий.

Я остаюсь в Ораниенбауме

 Стояла зима только начавшегося 1905 года.

Жизнь в казарме сделалась тяжелее. Офицеры стали еще более придирчивыми, злыми, а вместе с тем какими-то растерянными, подавленными.

От нас старались скрыть и позорные поражения нашей армии и гибель на сопках Маньчжурии десятков тысяч русских солдат и особенно то, что назревало в России.

Казарма, полигон — и дальше ни шагу!

Но как бы ни был суров режим, к нам все же проникли слухи о событиях в Петербурге.

Один солдат, вернувшийся из госпиталя, под большим секретом рассказал о том, что на площади Зимнего дворца были расстреляны тысячи безоружных рабочих, шедших с петицией к царю.

Это известие ошеломило нас. Никто не мог и не хотел работать. Мы были подавлены, убиты слухами об этой страшной трагедии.

Будучи потомственным рабочим, я переживал эти события особенно болезненно.

Казарменный режим стал жестче: запретили отпуска, ограничили прогулки, за каждое смелое высказывание грозили военно-полевым судом.

Но уже никакими силами нельзя было скрыть от нас, что «дремлющая», как впоследствии писал Владимир Ильич, Россия «превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа». На крупнейших заводах Петербурга начались стачки.