Журнал «Если» 1992 № 05 - Кит Лаумер

Частенько — видимо, в силу интеллигентско‑анархических пристрастий автора — герой не поднимает народ, а проделывает все то же самое в одиночку, пренебрегая гениальным указанием относительно идеи, овладевшей массами. Но и в первом, и во втором случае в ходе великой фантастической революции невинные гуманоиды, мыслящие машины или гомункулы (как выступающие на стороне прогресса или реакции, так и вовсе стоящие в стороне) гибнут толпами. Ни герою, ни читателю их ни капли не жаль, поскольку они полностью лишены всего человеческого: не склонны жаждать высокого идеала и крушить все вокруг ради него — значит, не люди.

На том все и кончается. стабильностью, так вот, скажи им все это, авторы не согласятся и, наверное, даже обидятся.

Почему, ну почему им, этим американцам или живущим не хуже, так хочется крушить, ломать, уничтожать порядок? Почему они облекают это свое желание в фантазии и реализуют на других планетах, в будущем, в параллельной вселенной — где угодно, лишь бы побушевать?

Может, именно потому, что живут неплохо? Может, если бы сохранились в семейной памяти реалии «борьбы за свободу», не оставившей камня на камне от процветавшей страны, были бы поосторожнее в своих романтических снах?.. Хотя… В годы стабильности коммунистического режима и наши фантазеры посылали наших стажеров и практикантов на другие планеты и в другие века, где ребята преисполнялись отвращением к удушливой мещанской атмосфере, к «свинцовым мерзостям» застойной жизни и бесстрашно рубали обывательщину и вещизм.

В маленькой моей повести «Невозвращенец» аудитория прочитала, в основном, детали и подробности наступавшей гражданской войны. На героя и его поведение, как и следовало ожидать, учитывая силу воздействия фона, внимания не обратили. Между тем, как обычно и случается, для автора именно выбор героя, оставшийся вне читательского интереса, был главным «идейным содержанием» сочинения. Герой же, напомню читавшим, в. финале повести сначала в дискуссии, а потом и личным выбором утверждал: существуют ситуации, когда можно предпочесть участие в ответном насилии бездейственному созерцанию и смирению перед неправедной силой. Не заметил этого почти никто, а заговорил со мною об этом впервые не соотечественник. «Хорошо, — сказал немец средних лет, издатель, заметный во франкфуртском книжном бизнесе, — хорошо, что в твоей повести герою все‑таки не удается решить все проблемы, сбежав в ваше страшное будущее, где все стреляют и где он сам так легко вытаскивает пистолет. Ты правильно придумал: те, против кого он вооружился, только и ждут, чтобы он выстрелил, тут ему и конец — как человеку, он становится таким же, как они…»

Я едва не прослезился от благодарности к хорошо прочитавшему повесть — прежде всего «контрреволюционную», все остальное менее важно.

Сегодня мы как читатели, может, единственные в мире, кто готов отвергнуть романтику оправданного благородной целью насилия, романтику справедливой революции — мы уже снова, в который раз за неполные сто лет, этой романтики попробовали и продолжаем хлебать. Голодные, под автоматными очередями, под залпами «градов» и «апозаней», в городах без газа и воды, по соседству с полуразрушенными атомными станциями — мы все меньше способны сочувствовать мятежнику, который презирает обывателей только потому, что они живут по единым, довольно скучным правилам, который требует от мирного человека идти на подвиг «во имя». С нас хватит — мы опять видим, что получается «затем», если «разрушить до основания». Толстых гагар жалеем, робким пингвинам сочувствуем. А бестолково и театрально мечущийся среди молний буревестник своим ликованием вызывает сильные сомнения по части ума — да и совести.

Уже как‑то неохота читать про борьбу за счастье людей до последней капли их крови…

Перечитав написанное, смутился. Что если бы действительно авторы прислушивались к таким проповедям и проникались духом вегетарианского неприятия всякого насилия? Один мальчик, возвращаясь из советского детского сада, грустил: «Нам теперь не разрешают играть в войну, мы играем в мир…» Можно себе представить эту скуку… Fantasy — не сказка с моралью для недоумков, может, стоит ей оставить право играть в войну, в революцию и в прочие древнечеловеческие жестокие игры? Именно играть — с другими мерками к ней подходить, наверное, не стоит. Таким образом, все, написанное выше до P.S., можно считать недействительным. Включая обидное сравнение в конце. Играем на здоровье. Играем в социальную революцию. Стреляют все!

Алан Берхоу. Орнитантропус

Шеда разбудила его женщина.

Отбросив одеяло из мха, он попытался расправить крылья, пока те не коснулись тростникового потолка.

— Небесный Охотник умирает, — сказала она. — Нам надо уходить.

У него упало сердце.

— Умирает? Ты уверена?

— Посмотри сам. — Повернувшись, она стала собирать нехитрый скарб.

Выйдя наружу, он понял, что женщина говорила правду. По вибрации гондолы чувствовалось: Небесный Охотник при смерти. Шед выругался. В нем вспыхнула ярость, которая вскоре прошла, уступив место бессилию.

Бледно‑желтое щупальце вползло в окно. Янтарный глаз на конце щупальца посмотрел на Шеда.

— Что с тобой случилось, мой могучий друг? — сочувственно спросил Шед.

Щупальце грустно обвилось вокруг его талии. Шед выглянул в окно и посмотрел вверх. Наполненный водородом пузырь, удерживающий Небесного Охотника в воздухе, изменил свой здоровый пурпурный цвет на грязно‑коричневый с рыжими подтеками. Воздушные лопасти скрючились от боли. Хрящевидные ребра, к которым была подвешена. гондола, провисли, не в силах больше держать ни ее, ни сто семь членов клана Морской Скалы. Шестьдесят зеленых и красных рыболовных щупалец безжизненно свисали в полукилометре от раскинувшегося внизу моря. Единственное предщупальце, поприветствовавшее его, обмякло. Ему хотелось сказать что‑нибудь теплое Небесному Охотнику, живому дирижаблю, который на протяжении всей жизни был и его домом, и его другом, и его защитником…

— Шед!

Он повернулся к старику, стоявшему за спиной.

— Дедушка?

— У нас нет времени. Ты должен собираться.

— А ты?

— Ведь ты знаешь, что мне повелевает долг. Мы вместе жили — Небесный Охотник и я — и вместе умрем. Теперь ты станешь Старейшиной. Ты знаешь, что должен сделать.

Шед кивнул. Они пожали друг другу руки, и Шед посмотрел на усталое, изможденное лицо патриарха. Прыгнув с гондолы, старик полетел к голове Небесного Охотника. Тот старался оттолкнуть его, но старик не сдавался и, тратя последние силы, держался в воздухе, гладя животное и что‑то ласково нашептывая ему.