Наша маленькая жизнь (сборник) - Мария Метлицкая

– Да, – согласилась мать. – Девочка хорошая, только есть одно небольшое «но» – жениться все-таки стоит по любви.

– А как же составляющие семейной жизни? – не унимался он. – Те, про которые ты говорила?

– Говорила, – согласилась мать. – Только и любовь еще никто не отменял. Да и потом, подло рушить чужую жизнь кому-то назло. Вот и подумай. – Мать вышла из комнаты и плотно прикрыла дверь.

– Уже подумал! – крикнул он ей вслед.

В апреле он поехал в Питер и познакомился с будущими родственниками – обычная, вполне приличная питерская семья. Родители – инженеры, две комнаты в коммуналке на Васильевском. Решили, что жить будут в Москве – его невеста была согласна на переезд, решила перевестись на заочное. Училась она в пединституте. Свадьбу сыграли в мае в Москве. Обычная свадьба в кафе – родня, приятели, салат оливье. Глядя на свою невесту в белом громоздком платье, с тряпичной розочкой в волосах, он почему-то подумал, что Маша пошла бы под венец в джинсах и маечке на узких бретельках, позвякивая серебряными браслетами на узких запястьях. Если бы вообще пошла под этот самый «венец» в районном загсе. Его жена перевезла свои вещи, и ему было странно видеть, как она рассаживает в его комнате свои плюшевые игрушки и развешивает в его шкафу свои платья. Она и вправду оказалась хорошей девочкой – по субботам убирала квартиру, пекла торты, гладила его рубашки. Была корректна и сердечна с его родителями. Они ее даже полюбили. Только мать ему однажды сказала:

– Жалко мне вас – и тебя, и ее.

Жалел ли он о содеянном? Да нет, он вообще жил тогда как-то странно, ничего толком не осознавая, просто надо было, очень надо, чтобы меньше болела душа. Помогало? Он убеждал себя, что да. Бывают моменты в нашей жизни, когда мы даже себе ни за что не признаемся, не скажем правду. Это был как раз тот самый случай. А через полтора года у него родилась дочка, он назвал ее Маша. Мать только покачала головой, а отец его поддержал – хорошее имя. Рождение девочки немного отогрело его душу, он ее полюбил, но как-то спокойно, сдержанно. А отношения с женой совсем стерлись, сошли на окончательное и твердое «нет». Теперь она была занята по горло с дочкой. Да что там она – весь дом, включая родителей, построила эта малышка с кукольным личиком. А он жил своей жизнью – работа, друзья, преферанс по субботам, рыбалка. Жена ни в чем его не упрекала, он даже злился – хоть бы слово поперек сказала. А она все молчком – обед готов, все постирано, поглажено, убрано до блеска. Не жена – эталон жены. А на душе тоска – хоть волком вой. Но о чем сейчас жалеть, когда в деревянной кроватке в розовых ползунках спит его дочка.

Спустя какое-то время у него образовался на работе роман. Даже скорее не роман, а просто связь. Да, да, именно связь. С молодой и красивой, разведенной женщиной. Теперь по вечерам он частенько пропадал у нее. На лето сняли дачу для дочки в Шараповой Охоте. Приезжал он туда редко – раз-два в месяц. А родители ездили каждые выходные. Когда приезжал, видел, что жена похудела, подурнела, ничего не осталось от той беленькой девочки, румяной пышки. Они почти ни о чем не разговаривали – так, общие хозяйственные вопросы. В отпуск он уехал на байдарках в Карелию. А когда вернулся, жены уже в квартире не было – собрав дочку и вещи, она уехала в Питер к родителям. Вдогонку он не бросился, а спустя пару дней ей позвонил. Она сухо сказала, что пришлет документы на развод, с дочкой он может видеться – никаких препятствий. Теперь о дочке он все узнавал от матери – та поддерживала с бывшей невесткой постоянную связь. Жена присылала фотографии девочки – он рассматривал их уже почти равнодушно, отстраненно как-то. С любовницей он уже к тому времени расстался – та начала исподволь на него давить, ей очень хотелось замуж. И началась круговерть – один роман плавно перетекал в другой, одна история заканчивалась, и начиналась другая, новая. Он ушел от родителей и снял себе квартиру. Начал зарабатывать, появились машина, деньги и как следствие – возможности.

Теперь это был не тот, прежний, трепетный мальчик, а уже вполне сформировавшийся молодой, крепкий, сдержанный мужчина. И пожалуй, как ему казалось, уже ничего не может зажечь его, растопить его душу, заставить размякнуть, растечься. Никто – он был в этом уверен, – никто уже не сможет им манипулировать, распоряжаться. Его скорлупа, оболочка, броня казалась абсолютно надежной и неподатливой. В конце концов это был его выбор. Так было спокойнее. Да нет, конечно, иногда он чувствовал себя надорванным, изнуренным, что ли. Эта жизнь, безусловно, не была ему в радость. Но он точно знал одно: те страдания и муки, тот излом, были точно страшнее и мучительнее. В общем, он сказал себе твердо – больше никто и никогда не посмеет. И уж наверняка он никогда не задумывался над тем, что испытывали все те женщины, которые приходили к нему в дом, шли в его ванную, ложились в его постель, утром пили с ним кофе на кухне. Иногда по ночам они шептали ему потаенные, заветные слова – те, что произносят только в самые сокровенные минуты. Но это только заставляло его вздрагивать и морщиться, и он твердо останавливал их. Ни к чему.

На фоне затянувшихся связей он не отказывал себе и в коротких, одномоментных историях. Любое вторжение в его частную жизнь, любое желание как-то задержаться, закрепиться возле него он чувствовал моментально и абсолютно спокойно и безжалостно ставил все точки над «i». Да нет, конечно, он был не монстром, не чудовищем – вполне мог оценить и красоту, и юмор, и ум, и прелесть своих подруг. Сам он тоже был вполне галантен и обходителен, благовоспитан, любезен, приветлив и деликатен. Но все же имелась черта, демаркационная линия, противотанковые ежи, за которые вход был категорически воспрещен. Слишком болела его обожженная душа.

Конечно, родители страдали. Сначала молча, а потом мать не выдержала.

– Остановись! – умоляюще просила она. – Тебе нужны дом, семья, нормальная жена. Сколько можно палить свою жизнь?

Отец ее утешал:

– Все образуется, устаканится, ему это надоест, и он остановится. В конце концов наступает возраст, когда человек начинает стремиться к стабильности. Значит, еще не время.

А однажды он не выдержал и сорвался. Среди ночи, теплой летней ночи, почти такой же, как тогда, когда он был бесконечно счастлив. Он долго лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, на котором в свете фонаря чуть колыхались тени деревьев, и вдруг отчетливо понял, что если сейчас, да-да, прямо сейчас, он не увидит ее, то просто не доживет до утра. И поехал на Лесную. Дверь довольно быстро открыли – на пороге стояла Марина-балерина. «Постарела», – мелькнуло у него в голове. Ничуть не удивившись ни ему, ни его позднему, или скорее раннему, визиту, она поправила волосы, запахнула поглубже халат и зевнула.

– Привет, – сказала она.

Он судорожно сглотнул и кивнул.

– Пройдешь? – спросила невозмутимая маленькая рыжая женщина.

Он отрицательно мотнул головой и наконец смог произнести:

– Могу ли я видеть Машу?

Получилась странная высокопарная фраза.

Марина покачала головой:

– Ее же нет в Москве. Уже три года. А ты, что, не знал?

– А где она? – хрипло спросил он.

– В Вильнюсе, в Драмтеатре. Уехала по распределению. В общем, неплохой вариант, все не тмутаракань. Ей там нравится. Хотя репертуар не ахти, да и ролей не густо. Но все же цивилизация, – рассмеялась она. – Почти Европа!

– А адрес? Вы можете дать адрес? – спросил он.

– Да ты пройди. – Машина мать чуть отступила, освобождая пространство крохотной прихожей. – Пройди, я напишу!

Он мотнул головой:

– Вы скажите, я запомню.

– В общем-то, да, там несложно, – согласилась она. – Улица Святого Стефана, дом 14, квартира 3. Это где-то в старом городе.

– Спасибо, – сказал он и добавил: – Вы меня извините.

– За что? – не поняла она.

– Ну, за беспокойство, например.

Марина легко рассмеялась:

– Ерунда, бывает! – И крикнула ему, сбегающему по лестнице: – Удачи тебе!

Он крикнул в ответ:

– Спасибо!

Наутро он летел в Вильнюс. Два часа в самолете показались ему почти вечностью. Через четыре часа он почти бежал по старой узкой улочке, мимо каких-то лавочек, магазинчиков и крошечных кафешек. «Действительно Европа», – на бегу подумал он. Дом 14 оказался старым и мрачно-серым. В четыре этажа. Начал накрапывать дождь, серые, ненастные тучи почти затянули неяркое прибалтийское солнце. Квартира 3 находилась на первом этаже. Звонка не было, и он постучал в тонкую деревянную дверь. Ему не открыли. Он посмотрел на часы. «Наверное, Маша в театре», – подумал он и вышел из мрачноватого сырого подъезда. Дождь набирал обороты. Он перешел на противоположную сторону улицы и зашел в маленькое, на три столика, кафе. У одного из них, возле окна, стоял пожилой мужчина, почти старик, и ел сосиску. Вдруг он почувствовал жуткий голод, заказал три сосиски, салат, пирожное и большую чашку кофе. Все это показалось ему божественно вкусным. Дождь перестал моросить, и выглянуло робкое солнце. Он вышел на улицу и пошел по мощеным улицам куда глаза глядят. Впервые за несколько лет ему казалось, что жизнь прекрасна. Он бродил по старому городу, заходил в маленькие мощеные дворики, опять пил в кафешках настоящий, одуряюще пахнущий кофе. Заглянул в изящный, красного кирпича, костел – там шла служба и грустно и нежно звучал орган. А потом он на ощупь, наугад пошел назад – и почему-то быстро и легко, ни разу не спросив дороги, вышел на нужную улицу. В Машином окне горел свет. Он долго стоял у подъезда, выкурил пять сигарет подряд. А потом зашел внутрь.