Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

— Синьора! — внезапно вскричал Массигер, вскакивая на ноги с крайне решительным видом. — Синьора, куда ушла Джорджина, разрешите мне ее позвать.

— Это еще что такое, Массигер? — Мария Грон продолжала изображать светское удивление. — Вы все такие нервные сегодня. Что вам понадобилось от Джорджины? Окажите мне такую любезность, дайте ей поспать.

— Поспать? — насмешливо откликнулся юноша. — Поспать? Вот, полюбуйтесь!

Из скрытого портьерой коридора, как из ледяной пещеры, ворвался в гостиную бурный порыв ветра. Ткань натянулась, как парус, загнувшись по краям, а за ней стал виден поток воды, которая все прибывала.

— Федри, ради Бога, иди закрой! — потребовал отец. — И позови слуг!

Юношу все эти перипетии, казалось, только развлекали. Подбежав к темному проему коридора, он принялся кричать:

— Этторе! Этторе! Берто! Берто! София! — Крики его терялись в пустынных коридорах, даже не подхваченные эхом. — Папа, — опять подал он голос, — здесь совсем темно. Ничего не видно… Господи, что творится!

Оставшиеся в зале вскочили в смятении от этого внезапного возгласа. Впечатление было такое, что вся вилла теперь бурлит водой. А ветер, как будто не встречая преград, дерзко гулял туда и обратно, раскачивая лампы, вороша карты и газеты, опрокидывая цветы.

Федерико вернулся в гостиную дрожащий и белый как мел.

— Господи, — машинально повторял он. — Господи, что ж это делается!

Никому уже не надо было объяснять, что река подступила вплотную к дому, размыв берега в своем слепом неистовстве, что стены дома с противоположной стороны уже начинали рушиться, что слуги разбежались кто куда и скоро, вероятно, погаснет свет. Чтобы все это понять, достаточно было посмотреть на Федерико, обычно такого элегантного, уверенного в себе, услышать его лихорадочные возгласы и ужасный гул, рвущийся с нарастающей силой из могильной бездны подземелья.

— Пошли, пошли, у меня здесь машина, это сумасшествие!.. — твердил доктор Мартора, единственный, кому еще удавалось сохранять спокойствие.

Затем в сопровождении Массигера появилась Джорджина, закутанная в теплое манто; она почти неслышно всхлипывала. Отец начал рыться в ящике, собирая ценные бумаги.

— О нет, нет! — взорвалась наконец синьора Мария. — Нет, я не хочу! Мои цветы, мои вещи, не хочу, не хочу! — Ее губы дрожали, лицо перекосилось, она была на грани срыва. Но вдруг нечеловеческим усилием воли она заставила себя улыбнуться. Ее светская маска осталась нетронутой, изысканное очарование — непоколебимым.

Массигер подскочил к ней с откровенной ненавистью в глазах.

— Я запомню этот вечер, синьора. Я всегда буду помнить вашу виллу. Как она была прекрасна в лунные ночи!

— Быстро, вот ваше манто, синьора, — перебил его доктор. — И ты тоже, Стефано, надень что-нибудь. Поторопимся, пока не погас свет.

Синьор Стефано Грон ничуть не испугался — это мы можем смело утверждать. Он был просто как бы оглушен и лишь сжимал кожаный портфель с ценными бумагами. Федерико неугомонно кружил по залу, расплескивая во все стороны воду.

— Конечно, конечно, — повторял он.

Электрический свет начал слабеть.

И тогда вновь прозвучал еще более зловещий и еще более близкий всплеск. Ледяные клещи сжали сердце каждого из семейства Гронов.

— О нет, нет! — вновь закричала синьора. — Не хочу, не хочу!

Мертвенно-бледная, с упрямой складкой на лбу, она кинулась к развевающейся портьере. При этом она отрицательно мотала головой, как бы говоря, что не позволяет, что сейчас вмешается лично и вода не осмелится больше наступать.

Все видели, как она гневным жестом отвела развевающиеся края портьеры и скрылась за ними в темноте, словно для того, чтобы прогнать толпу докучливых попрошаек, с которыми прислуга не в силах справиться. Уж не собиралась ли она своими аристократическими манерами воспротивиться разрушению, устрашить бездну?

Она исчезла за портьерой, и хотя роковой гул нарастал, всем показалось, что наступила тишина.

Они долго молчали, пока Массигер не сказал:

— Кто-то стучит в дверь.

— Кто-то стучит в дверь? — переспросил Мартора. — Кто бы это мог быть?

— Никто, — ответил Массигер. — Ведь никого уже нет. И все же стучат, это точно. Может быть, посланец, призрак, душа, что явилась предупредить. Это же благородный дом. И люди здесь живут нечеловечески благородные.

6

ПЛАЩ

© Перевод. Г. Киселев, 2010

Когда исчезла последняя надежда и казалось, ожиданию не будет конца, Джованни вернулся домой. Стоял серый мартовский день. В небе кружили вороны. Еще не пробило двух. Мать убирала со стола. Он появился на пороге неожиданно. С криком «Сынок!» мать бросилась его обнимать. Пьетро и Анна, маленькие братишка и сестренка Джованни, радостно заверещали. Этот долгожданный, мелькавший в сладких предрассветных снах миг должен был принести им счастье.

Джованни едва проронил несколько слов, с трудом сдерживая слезы. Он положил тяжелую саблю на стул. На голове у него была зимняя солдатская шапка.

— Ну-ка, покажись, — сказала сквозь слезы мать, отступая назад. — Покажись, каким ты стал красавцем. Уж больно бледный…

Джованни и впрямь был очень бледен. Силы словно оставили его. Сняв шапку, он прошел в комнату и опустился на стул. Он так устал, что даже улыбка давалась ему с трудом.

— Сними плащ, сынок, — сказала мать, оглядывая сына как диковинку и слегка робея перед ним: он был таким статным, красивым, мужественным (только очень бледным). — Давай сюда. Жарко ведь в доме.

Джованни резко отстранился и еще плотнее запахнул плащ, боясь, что его сорвут.

— Нет-нет, не надо, — ответил он, не глядя на мать. — Так удобнее. Да и потом — скоро надо идти…

— Идти? Два года не был дома и сразу уходишь? — воскликнула мать в отчаянии. Не успела и порадоваться по-настоящему, да, видно, такова материнская доля. — Что это так сразу? Отдохни с дороги, поешь!

— Я уже ел, мама, — ласково улыбнулся Джованни, вглядываясь в знакомый полумрак комнаты. — Мы остановились в таверне. Неподалеку отсюда.

— Так ты не один? А с кем? Это твой однополчанин? Не сын ли Мены?

— Да нет. Попутчик. Он остался ждать на улице.

— На улице? Что же ты его в дом не позвал? Бросил товарища одного!

Мать подошла к окну. За огородом, по ту сторону забора, медленно прохаживался незнакомец, закутанный в темный плащ.

В это мгновение в глубине ее души, среди круговорота неисчерпаемой радости, зародилась таинственная, щемящая боль.

— Лучше не надо, — ответил Джованни решительно. — Он этого не любит.

— Может, угостить его стаканчиком вина?

— Говорю, не надо, мама. Он не как все. Ему не понравится.

— Да кто он? Зачем ты с ним связался? Что ему нужно?

— Я его почти не знаю, — чуть слышно промолвил Джованни. — Мы повстречались в пути. Вместе пришли. Вот и все.

Джованни словно чего-то стеснялся. Мать сразу заговорила о другом. Прежний радостный свет, озарявший ее лицо, начал угасать.

— Вот Мариэтта узнает, что ее Джованни вернулся, запрыгает от счастья! Это ты к ней собрался?

Вместо ответа он лишь улыбнулся, как человек, которому хотелось бы порадоваться, да невмоготу: что-то гложет его душу.

Мать терялась в догадках: почему Джованни все сидит, понурив голову, как в тот далекий день отъезда? Ведь он вернулся, впереди новая жизнь, сколько прекрасных дней, чудных вечеров проведут они вместе! Перед ними открывался бесконечный путь в необозримое будущее. Не будет больше тревожных ночей с огненными вспышками на горизонте, когда начинаешь думать, что и он там лежит, смертельно раненный в грудь, среди обагренных кровью руин. Наконец он вернулся, возмужавший, красивый. Дождалась Мариэтта своего часа! Скоро весна. Воскресным утром молодые обвенчаются в церкви под звон колоколов. Что же он сидит такой бледный и рассеянный? Почему не смеется, не рассказывает о сражениях? И этот плащ? Почему Джованни никак не снимет его, когда в доме такая жара? Может, форма под плащом порвалась и запачкалась? Но разве можно стесняться родной матери? Думала, все мучения позади, а тут новые заботы. Склонив голову, мать ласково смотрела на сына, готовая угодить ему во всем, мгновенно исполнить любое его желание. А ну как Джованни заболел? Или просто очень устал? Почему он молчит, даже не взглянет на нее?

Джованни и вправду старался не смотреть на мать, точно боялся. Пьетро и Анна молча разглядывали брата, сгорая от любопытства.

— Джованни! — не сдержалась мать. — Наконец-то ты дома, наконец-то! Погоди, я соберу на стол.

И она поспешила на кухню.

Джованни остался с братишкой и сестренкой. Где-нибудь на улице они бы и не узнали друг друга: так сильно все трое изменились за эти два года. Они молча переглядывались, не находя нужных слов, и улыбались по старой, еще не забытой привычке.