Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Тихой лунной ночью шли мы с репетиции. Ночная степь пахла сухими цветами. Вдруг сзади сгустилась опасность. За спиной нарастал глухой топот. За нами гнались?

– Бежим! – выдохнул я, и мы понеслись. Злая, тупая темная сила догоняла. Дышала в спину. Кто? За что? Я сбросил вьетнамки. Сзади чем-то больно полоснуло по шее. Челюсть хрустнула. Зубы? Не оглядываясь, впрыгнул в дверь общежития и успел захлопнуть ее перед разъяренной темнотой.

В госпиталь, куда меня положили с выбитыми солдатской бляхой зубами и рассеченным затылком, пришли стройбатовцы извиняться. Оказывается, они искали курда, который изнасиловал невесту одного из них. Про местных курдов я еще не то слышал. Здесь их целое поселение. В армию их не берут, они не граждане СССР. Они охотятся за русскими девушками, ибо по их законам ребенок, рожденный от курда, считается курдом. Так они пополняли убыль своего народонаселения. Красавцы входили в женское общежитие, запирали дверь и начинали по очереди оплодотворять всех. Одна вскочила на подоконник:

– Не подходи, выброшусь!

Он подошел. Я видел кровавое пятно под этим окном. Их даже не судили. Откупились, говорили знающие люди.

Жили рядом с нами в Карата и переселенные народы: немцы с Поволжья, чеченцы, почему-то даже греческие колонисты с паспортами своего греческого королевства, наезжали трудолюбивые китайцы, свободно пересекавшие границу в поисках жизненного пространства и работы. Но заметней всех были красавцы курды. На стройке же комбината по переработке фосфатного сырья в минеральные удобрения в основном трудились российские романтики вперемежку с сосланными тунеядцами.

Первой появилась долгожданная бригада Московской консерватории. Альтистка Галка, нежная душа, рослая красавица с обложки журнала «Огонек», сдержала слово. Привезла музыкантов и музыковедов, будущих знаменитостей.

– Вот и мы! А ты не верил! – и сияли ее глаза. И плавилось солнце в дрожащем от жары воздухе. Мы трясемся в автобусе по пыльной дороге в Джаны Тас, где шахты. Надев каски, спускаются консерваторки в клети, пригнувшись, осторожно ступают. Темно и душно в шурфе. Экскурсия, однако. Позже в столовой я прерываю академическую лекцию по истории музыки и говорю усталым шахтерам:

– Сейчас будет чудо. Вы просто слушайте и молчите. Обязательно ждите. Не отвлекайтесь.

И мелодии Сарасате из нежной скрипки Андрюши Корсакова полились в сердца, открытые ожиданию. Вот, клянусь, ТАК эти здоровые мужики слушали музыку первый раз.

А за музыкантами месяц спустя прилетели и вгиковцы. В клубе «Шахтер» представляли студенты нашумевший в столице фильм «Девять дней одного года». Дискуссия о физиках и лириках после просмотра. Ведущего дискуссию комсорга ВГИКа Юру перебивает голос из зала:

– Ты, киновед, нам лапшу на уши не вешай. Мне завтра не к синхрофазотрону, а к лопате с утра вставать! У вас своя жизнь, у нас своя.

– Но вы же хотите видеть свой завтрашний день, правда? Вы же строите город будущего! – возражает Юра и смотрит на меня.

Ему отвечает другой голос из зала:

– Мы бы построили, да только то раствора нет, то инструмента. Стоит стройка. Что от нас зависит? Ничего!

Теперь уже я смотрю виновато на Юру. Вместо обсуждения высокого искусства началось обсуждение низких истин. В принципе мне это нравится. Для чего еще нужно искусство, если не для пробуждения умов и сердец?

Комсорг ВГИКа, Юра Гусев. Это он надоумил меня поступать во ВГИК.

Вгиковцы проводили социологическое исследование. Что здесь читают, смотрят, слушают? Какие духовные запросы, чем живут, во что верят? Народ, кстати, отвечал охотно. Даже о том, о чем не спрашивали. Кто-то об отсутствии воды для промышленных нужд, кто-то про то, что комбинат вообще по чужим чертежам строится. Ответы анонимные, так что и расспросить подробнее некого. Я слышал, что комбинат хотят сдать под ключ раньше срока. Не знал, что строят по чертежам другого завода, что за Полярным кругом. Только тот комбинат перерабатывает хибинские аппатиты. А у нас фосфориты. Может, оно и так сойдет, кто его знает. Говорят, что аппатиты, что фосфориты, почти одно и то же.

Гости уехали, песни были все спеты, а города будущего все не было видно даже на горизонте. В чем, собственно, смысл комсомольской стройки? Нужна была рабочая сила? Так вот она, выше крыши. Зачем здесь я? Чтоб сделать жизнь краше, поднять настроение, трудовой энтузиазм? Так поднимаем, а как же. А город-то будущего где? От нас требовалось лишь одно: копать, класть кирпич, мешать бетон, а что строить, решали в других кабинетах. Нас туда не звали. Бесила эта пропасть между принимающими решения и нами. Хотя имя нам легион, а их всего кучка. И у них деньги на социалку, на культуру. Но голос комсомола здесь тих и покорен. Я-то думал, мы тут хозяева. Оказалось, партийный аппарат. Сросшийся с градообразующим комбинатом, с его дирекцией. Им Госпланом выделены деньги, они стало быть, хозяева. А комсомол с профсоюзами так, подстилка.

Но мы же в конце концов комсомольская стройка века! Прошу поставить на бюро Горкома партии хотя бы вопрос ремонта клуба «Горняк». Сколько раз просил, настаивал: давайте, послушайте молодежь! Наконец, согласился первый. Мы пришли, предлагали своими силами, народным методом починить крышу, добавить комнаты для кружковой работы. Члены бюро развели руками:

– Не мы решаем. Нужно письмо в ЦК КПСС Казахстана и в Совмин Казахстана с проектом Постановления «О постановке культурно-массовой работы и культурного строительства в Каратау».

Не знаю, верить, не верить. Но письмо сделал. В письме кроме критической части, мол, хватит людей водкой спаивать, предлагался план не только ремонта, но и строительства спортзала, водной станции на озере, полноценной библиотеки, музыкальной школы и, подумать только, финансирование народного театра.

На письмо сначала откликнулся секретарь ЦК комсомола. Приехал сам на машине из Алма-Аты:

– Я за тобой. Выступишь на Пленуме ЦК комсомола Казахстана.

Ну, я и выступил. Как тогда в Одессе, отбивая для студентов здание клуба у КГБ. Только на этот раз аплодисментов не было. Выступил и выступил. Езжай обратно. ЦК разберется. По сей день разбирается.

Листая пожелтевшие от времени тетради, вспоминаю, как по утрам, как зубная боль, стало мучить какое-то беспокойство от мысли, что сегодня снова смотреть в глаза людям, которым обещал город-сад. Дирекция комбината, видимо, считает наши культуртрегерский усилия чем-то вроде детской забавы, у нее дела поважней. Какая-то фронтовая обстановка. Генеральный так и говорит: трудовой фронт. Вот кончится война… то есть достроим комбинат… а пока не до вас, молодежь. Не понимаю, сколько можно жить авралами?

Тем временем на меня пришла анонимка. Местный особист показал. Читай, говорит.

Читаю: «Сообщаю вам, что никакой этот Кокарев не моряк. Ни в какой одесской мореходке он не учился. Заграницу не плавал. Диплом поддельный. Это проходимец, который морочит нам всем голову. Считаю, что им надо заняться органам».

– Что это такое? – спрашиваю. – Как что? Обыкновенная анонимка. Не на тебя одного. Как раньше писали, так и сейчас пишут. А ты не знал? Так что разоблачили тебя, вожак комсомольский.

Думаю, шутит особист? Он-то знает, что перед решением ЦК о назначении на стройку мое прошлое не раз рентгеном просветили. Но из головы не выходит: кто? Зачем? Чего и с кем не поделил? Вот так, значит, выглядят доносы. Сейчас смешно, а ведь еще недавно такой бумажки, нацарапанной неизвестно кем, может быть и соседом, было достаточно, чтобы попасть под раздачу. Расстрел или десятка в лагерях, через этот кошмар прошли миллионы…

Нет, хватит. Кто-то хотел меня запугать? Ладно. Уж пострадать, так чтобы было за что. И раз уж анонимки пошли, надо торопиться. Сажусь и пишу в «Джамбульскую правду» открытое письмо. Что-то вроде того, о чем говорил на Пленуме. «Кладовая фосфоритов все еще на запоре». Назвал и мучился. Как донос, значит, получается? А то, что молодежь кинули, выходит, и «Комсомольская правда» и местное начальство – это как называется? Молчать – значит покрывать. Я подписался своим именем. Ночами, во сне видел себя героем Евгения Урбанского из фильма «Коммунист», фанатиком, валившим голыми руками на морозе могучее дерево для топки замерзшего в пургу паровоза. Все оправдывался перед собственной совестью?…

Не выдержал, в письме пославшему меня Вадиму Чурбанову написал о своих сомнениях. Была в том письме и такой пассаж: «Поднять народ на хорошее дело, Вадим, мы умеем. Здесь тысячи энтузиастов. А вот зачем? Зачем только „Комсомолка“ тем сентябрьским номером всколыхнула страну? Приехали тысячи, хотя и сотни бы хватило. Да ведь и сотня здесь не нужна… Из пушки по воробьям!»

Вместо ответа передал Вадим то письмо в «Комсомольскую правду». И настоял, чтобы напечатали. И что? Снова, как в вату. Почему глохнут наши инициативы? Хорошо, что эту историю комсомольцев-добровольцев мои давние собеседники – американцы Диана и Джим на белокрылой «Литве» никогда не прочитают…