Полный форс-мажор - Владислав Вишневский

Дирижёр едва не поперхнулся.

– Я?! – прижав руки к груди, переспросил он, и защитился. – Я не могу! У меня поезд вечером: «Москва-Владивосток», товарищ полковник. Скорый.

Уляшов, как ждал, игривым голосом переспросил:

– Да что вы говорите? – и немедленно перешёл на сугубо командный тон, полковничий. – Отставить! Никаких мне, понимаешь, скорых! Этого я не слышал, и вы не говорили. Это отменяется. И без шуток здесь, товарищ лейтенант! Ваши музыканты нужны в полку прямо сейчас, очень срочно, в крайнем случае, завтра. Немедленно! Это приказ. Заварили, понимаешь, кашу… вам и… Что делать будем, ум-м? У вас двадцать восемь дней. Считай двадцать семь.

Фигуру дирижёра смяло…

– Это приказ?

– А что же я здесь с вами, скажите, делаю, чай что ли пью?

Лейтенант уцепился за последнее.

– Кстати, про чай, может…

Ульяшов резко отказался, как обиделся.

– Вы что? Никаких «про»! Всё постороннее отменяется. Только про музыкантов. Ваши предложения, товарищ лейтенант!

Лейтенант растерянно моргал глазами.

– Подумать надо… Вспомнить, географию составить.

Ульяшов наседал.

– Чего вспоминать, какую географию?

Сержант Смирнов пришёл на выручку лейтенанту.

– У нас кто куда поехал, товарищ полковник, – пояснил он. – Страна большая.

Ульяшов отмахнулся. Даже речь произнёс.

– Про страну я уже слышал. Мы с генералом, как и все россияне, гордимся необъятными просторами нашей Родины, несметными её богатствами, и… – Полковник неожиданно запнулся, умолк, похоже, потерял нить разговора, немо вращал глазами. – О чём это я? – Не найдя ту важную мысль, чертыхнулся, махнул на неё рукой. – Короче, не отвлекайте меня, я серьёзно. Делайте что хотите, товарищ лейтенант, думайте, составляйте вашу географию, но чтобы через полчаса, вы, товарищ руководитель, с вашими непременно конкретными, чёткими и ясными для командования предложениями, ко мне в кабинет. Как штык! Подчёркиваю, если вы офицер и настоящий патриот, эээ, наших войск. В противном случае… сами знаете что. И вообще, я вам удивляюсь. Вы, товарищ лейтенант, молодой вроде специалист, серьёзный руководитель, мы так надеялись, только что к нами пришли, с высшим гуманитарным образованием, должны бы всё знать, казалось, и всё продумывать не сейчас, а заранее. А вдруг тревога, вдруг, то да сё. Мало ли… А музыкантов нету. Что делать? Как это? Как на врага, прикажете, идти? Под тру-ля-ля? Нет, только под вашу музыку, товарищ дирижёр, только под оркестр. Так и по штатному расписанию положено, и по… Короче, или грудь ваша, товарищ лейтенант в крестах, как говорится, или голова…

– В кустах… машинально продолжил лейтенант.

– Вот именно. Ха-ха! – Полковник коротко, без смеха, хохотнул, закончил сурово. – Повторяю, это не шутка, лейтенант! Это приказ! Работайте, Фомичёв. Я жду.

10

Александр Кобзев

В Североморске, как и в Мурманске, на пирсе, в любое время года прохладно. Только летом это приятно, а в другие времена не очень. Туман. Ветер холодный, колючий, если близко к воде стоять, взлетев, мелкие брызги замерзают. Но летом нет… Летом приятно. Если солнце, и нет тумана, и приятный ветерок. И непередаваемый запах моря. Запах водорослей, рыбы, океанского простора и романтики… «Синее море – только море за кормой, – как поётся в известной песне. – Синее море, и далёк он путь домой. Там за туманами…» Хорошая песня, точно смысл жизни моряка раскрывает. Его любовь, душу его, мужество, терпение. Кто ходил в море, тот понимает, что такое родной берег, родной причал, родные люди. «И мы вернёмся, мы, конечно, доплывём, и улыбнёмся, и детей к груди прижмём…» Верно. Всё верно, всё правильно, так! И пусть туманы в той песне пьяные, это всего лишь метафора, это душа моряка домой торопится, спешит, главное другое: там за туманами берег наш родной. Точно… берег там родной. Лучше не скажешь. «Шепчутся волны, и вздыхают, и поют. Но не поймут они, чудные, не поймут…» Они – да. Мы понимаем, люди. Особенно моряки… «Там за туманами любят нас и ждут» Эх! Ждут.

Именно такую гамму, такого рода нахлынувших чувств испытал сейчас Сашка Кобзев, кларнетист Кобзев, прапорщик военного оркестра, стоя на пирсе. В Мурма́нске (так местные и «мореманы» говорят) он не был лет шесть… А словно и не уезжал никуда. То же море, также щиплет глаза от любопытного ветра, те же сопки в лёгкой дымке, также застыли корабли кормой к стенке… громоздятся жилые дома, пакгаузы… Всё вроде также, но чувств больше, эмоций! Слов нет, плакать хочется.

Ветер порывами доносит знакомый терпкий запах отработанной солярки, короткие тревожные вскрики ревунов морских катеров, шум моторов, другие шумы. Это всё родной Санькин Североморск. Это причал. Это пирс. Здесь они швартовались. Здесь они в самоволку с коробки «салабонами» бегали, здесь… Много чего было. И «губа» здесь была, и драки, и любовь. Любовь крепкая, нервная, шальная. Всё прошло. Всё? Нет, не всё.

Также, у нескольких причалов – группами – застыли военные корабли разного назначения. У кормовых трапов вахтенные матросы, флагштоки с бьющимися на ветру полотнищами Андреевских флагов… Как и тогда, на берегу рабочий люд что-то неспешно грузит-разгружает… Печатая шаг, в колонну по-двое, движется отделение военных моряков-срочников (В музей флота, наверное, ходили или в кино). Неуклюже пятясь, вдалеке разворачивается грузовая машина, будка. Запас продуктов видать подвезла, в поход ребята готовятся, подумал Кобзев. Поодаль, несколько мичманов и младших офицеров наблюдают работу грузчиков. За корабельными надстройками, вдали, на третьем плане, видны тонкие конструкции морских портальных кранов. В стороне, ряд широких притопленных спин подводных лодок, с высокими рубками, хвостами, уходящими в воду.

– Эх! – с грустью, и вместе с тем радостно, выдохнул Сашка.

Он, и его друг, бывший сослуживец матрос-срочник, теперь контрактник, старший мичман Николай Веселов, командир БЧ-4, эсминца «Резвый», обнявшись, стоят на пирсе. Встретились друзья. Николай Саньку в аэропорту встретил. Созвонились. Веселов не тот уже по-виду салабон, да и Санька не тот артист, который мог чечётку на банке в любую погоду сбацать, хотя…

– Как же здесь хорошо! Если б ты знал. – С чувством признался Кобзев. – Словно из длительного похода домой вернулся. Завидую тебе! Давно я здесь не был. Прости, море, прости океан, но я тебя помню. Во сне часто вижу. Шумит. Разговаривает. Не забывается!

– Как он забудется, нет, конечно, – соглашается Веселов. – Кто здесь побывал, душу здесь оставляет. Ширь, простор. Шум, ветер, волна. Картины пиши, кино снимай. Все лучшие краски здесь. Северное море… и природа такая. А люди какие… сам знаешь. Романтика. Ну, надышался, пошли?

– Ещё минуту, ещё… – задержал Кобзев. – Море… понимаешь! Притягивает… Слышишь, как оно держит? Так бы и полетел… Как ветер, как альбатрос. Эх, Никола, как здесь хорошо, как здорово! Аж сердце болит. А наша коробка где, на которой мы с тобой срочную… палубу швабрили?

Старший мичман улыбнулся, привстал, выискивая глазами знакомые надстройки корабля.

– Отсюда не видно. Он дальше стоит или уже в море, на ходовых… после ремонта… Перевооружили. Побываем, это не вопрос. В Дом моряка сначала, в оркестр. Я обещал. Ребята уже все знают, что ты в Швеции был, вы были. Ждут. По телевизору не все смотрели. Да и не всегда смотрим, некогда, служба. Потом и ко мне.

– Ладно, пошли, – вздыхает Кобзев, и бросает монету в воду. – Но мы придём к тебе. – Кричит океану. – Обязательно придём… Я приду!

Веселов обнимает друга, тормошит.

– Ладно, Сашка, не раскисай! Ты же моряк! Ты и не уходил. Ты с нами был. Я же знаю. Пошли. А сюда мы вернёмся. Сколько хочешь. Только я тебя со своей женой и дочкой сначала познакомлю, потом уж… И порыбачим, и на нашу бывшую коробку сходим, и на мою, и по старым адресам прошвырнёмся, и к нашему деду заглянем, и к старпому. Он уже, кстати, капраз. Уже на пенсии, да. Но без моря, говорит, не могу. Здесь остался. Картины пишет. Как Айвазовский. В доме моряка выставлены. Класс! Сходим, посмотришь. А к морю мы обязательно вернёмся. Это мы, люди, приходим, уходим, а оно всегда здесь, всегда на месте, всегда шумит, ждёт… Жаль что только на неделю ты приехал, жаль.

– Не шумит море, а зовёт. Большая разница! – К чему-то своему прислушиваясь, тихо замечает Кобзев и светло вздыхает. – Ладно, пошли братишка, пойдём…

11

Осталось…

Отметив на настольном перекидном календаре условную цифру «старта», полковник Ульяшов тяжело вздохнул, склонился над столом. Текущих вопросов было очень много. Они были в папках. Подумав, папки он решительно отодвинул на край стола: успеется. Глянул на себя как бы со стороны. Выпрямился, приосанился… В командирском кабинете он смотрелся особенно начальственно. Место, как известно, обязывает. Тем более такое – кабинет командира полка. Да и генеральская парадная фуражка, ожидающая хозяина на гостевой вешалке, подчёркивала особую статусность кабинета. Хотя всё остальное «убранство» кабинета было таким же, как и в других во всём штабе. Спартанско-аскетическим. Армейским. «Чтоб не прикипали задами к комфорту, да и для здоровья полезнее», – говаривал генерал – да, теперь уже генерал! «Никаких мягких кресел, только жёсткие стулья, обычные». Таких в кабинете соседствовало ещё шестнадцать – все у стола совещаний. И у зама по боевой такие же стулья, и у начштаба, и у зама по воспитательной работе… Во всём штабе. Не говоря уж про ротные канцелярии и каптёрки. Всё и везде по-солдатски аскетично. Везде так.