Крушение - Галина Щербакова

Она переехала в Москву через два года. А до того был Зинченко с черной машиной посреди улицы.

– Выходи за него, дочь, выходи, - горячо шептала мать. - Он сильно в гору пойдет… И с виду вполне представительный… Плечи у него разворотистые… Глаз сурьезный…

Зачем пошла? Почему пошла?

Опустела станица осенью, разъехались, кто учиться, кто в армию, кто куда… Одна она сидела дома, помогала матери наметывать крой. Скучное это дело. Рвалась у нее нитка, наперсток сидел как-то косо, стук машинки разъедал душу, и думалось, что впереди нет ничего. Валька Кравчук прислал фотографию. Нет, он ей не нравился. Он был ей неприятен так же, как и Зинченко, - своим вниманием, своей влюбленностью. А хитрый Зинченко вроде как понял это. Стал вдруг приезжать реже, потом и совсем исчез.

– Дура ты, дура! - твердила ей мать. - Ну за кого ты тут пойдешь?

Зимой Зинченко приехал снова. Стояла машина, как всегда, посреди улицы, а Николай сказал, как отрезал:

– Мне некогда с тобой хороводы водить. Ты решай - да или нет. Квартира на подходе.

– Да, - сказала она так быстро, что Николай даже опешил.

Потом ей же будет говорить:

– Ну, ты у меня сдалась без боя. Я приготовился к осаде там или блокаде, а ты ручки вверх и - сдалась! Даже неинтересно стало…

Заметушилась во дворе мать, отрубила впопыхах хорошей несушке голову, побежала в сельмаг, стала хватать всего без разума, консервов каких-то, каменного шоколада.

– Уберите банки с глаз, - строго сказал Николай в первый, же вечер. - И чтоб никогда… Огурчик, помидорчик соленый… Другое дело… Сало - очень замечательно. А магазин на стол не ставьте…

С тех пор всегда. Никаких консервов. «Что мы, нищие?» Только домашнее или рыночное. Консервы - это уж полная гостевая неожиданность. Тогда он, морщась, открывает банки, у него это получается плохо, банки ощериваются со стола острыми зубцами краев. О непонравившемся ему человеке он говорит: «Шпрота, а не мужик».

Было за него стыдно. Что ж он так о людях? Но забывала быстро. Может, потому, что сама людей никогда не судила и определений им не давала? «Все у тебя хорошие», - бурчал Николай. «Конечно, не все. Но ведь и мы не ангелы?» «Мы - ангелы, - смеялся Николай. - Ты в первую очередь… Ангел на подводных крыльях». Долго хохотал над идиотской шуткой. Он ведь такой: только свои шутки - у него шутки.

Как-то ночью скоропостижно умер сосед по площадке. Затарабанила в дверь его жена, босая, в ночной рубашке, в бигуди; кричала, звала на помощь. Николай сделал что надо, а Татьяна осталась до утра с соседкой. Та металась по квартире уже без слов, без крика, остановиться не могла. Чувствовалось в этом движении что-то до ужаса бессмысленное, ведь не двадцать минут ее кружило - считай, всю ночь. Татьяна же сидела камнем, с одной, как ей казалось, единственной мыслью - не сделала бы что с собой соседка.

Потом узналось - это хоть и безусловно важная, но, так сказать, «верхняя» мысль. Билась же под ней мысль главная. Нет, не мысль о собственной смерти, хотя и она была тоже, не могла не быть. «Плохая смерть, - думала тогда Татьяна. - Плохая! Что бы там люди ни говорили… Надо поболеть, чтоб привыкли потихоньку. Как ее кружит, жену-то…»

Это было страшное кружение… Пробеги из комнаты в комнату… Хлопанье дверями… Что оно значило? Было ли способом успокоиться или способом утвердиться, что живая? Живая, потому как движется. Татьяна увидела себя со стороны. Неподвижную, застывшую, временами даже немигающую… Страшно стало… Показалась сама себе мертвой.

«Глупости! - сказала. - Придет же такое в голову? Мертвая…»

Но думалось, думалось… Она тогда шла к зеркалу, будто боялась, что однажды не обнаружит собственного отражения. Но, слава богу, обнаруживала. «Как-то я не так живу», - прошептала. И женщина в зеркале повторила то же.

Татьяна тогда еще не работала. Фаина Ивановна по этому поводу поджимала губы. Как это не работать в наше время? Не в деньгах дело, в принципе… Ее муж - кандидат наук, заведует отделом, у него оклад приличный, но она имеет свою ставку в школе и чувствует себя полноценным человеком. Николай же - ответ-организатор в комсомоле, самая хлопотная должность - все время в командировках, что ж это за жизнь у Татьяны при горшке и манной каше? Фаина Ивановна часами воспитывала Татьяну по телефону. Однажды Татьяна не выдержала и неожиданно для самой себя рванула из аппарата гофрированный шнур. Испытала счастье от тишины и так и жила спокойно и умиротворенно без телефона. Вернулся из командировки Николай, взял оторванную трубку, громко засопел и положил обратно, потому как присоединить ее не умел. Вызвать же мастера посчитал для себя стыдным. Так и жили по старинке, пока не понадобился телефон соседу по площадке, который потом умер, он и присобачил трубку. Но Фаина больше не звонила.

Жизнь же Татьяны была в это время очень медленной, почти стоячей. Она одевала Лору, давала ей ведро и совок и шла с ней на ВДНХ. Садилась на лавочку и смотрела на людей. Зачем, думала она, этой узбечке полная авоська мыла «Медок»? Представляла карту СССР с розовым сапожком Узбекистана. Мысленно забиралась на пик Ленина и пыталась издалека, из-под козырька ладони углядеть Аральское море. Воображаемое море обязательно материализовалось здесь, на аллеях выставки, в какого-нибудь реального моряка, который в распертой авоське нес пять коробок с коньяком «Кизляр». «Кизляр так Кизляр, - лениво мечтала она. - Это почти дома».

Если с пика Ленина шагнуть в Аральское море, то еще один шажок и - Каспийское. Встряхнись на каком-нибудь Тюленьем островке и прямо в холодную дельту Терека. Северные ветры приносят туда вечерами запах полыни станицы Раздольской. Что там сейчас делает мама? Стучит на машинке… Ситцевое платье - пять рублей. Штапельное - восемь. Крепдешиновое - десять. А вот идет иностранка черт-те в чем… В мешке. Два шва - слева и справа. За такой фасон мама ничего не взяла бы. Что кому подрубить или там обузить - за это мама не берет. Не мелочится.

Иностранцы, как ненормальные, всегда сюсюкают над Лоркой. Хорошенькая девочка, хорошенькая девочка, а главное - смелая. Шныряет в разношерстной толпе как у себя дома. Не боится людей. Татьяна удивляется этому и втайне этим гордится. Она ведь сама толпы боится. Она, деревенщина, и метро не любит. В метро она не может сообразить, где находится, в какой части карты… Купила специальную схему, пальцем провела по линиям, но подземная карта под живой рукой не ожила…

Дочку растила до одури сонная, заторможенная, не присутствующая в жизни женщина.

Приезжал из командировок Николай, привозил сувениры. Она нюхала их, гладила, даже лизала и продолжала играть в эту сумасшедшую тихую игру с картой. Например, думала, как лучше всего в три взмаха крыльев перелететь от янтарной брошки из Прибалтики к оренбургскому платку? Варила борщ, а была далеко, далеко… Летала за помидорами в Молдавию… Оранжевый такой обломок зуба на самом краю карты…

Потом приехала в Москву Наталья, жена Вали Кравчука. Валю она сто лет знала. Бедовый был, бедовым остался. Весь как нерв. А Наталью она по их школе не помнила, как обычно не помнят старшие ученики младших. В отличие от Татьяны, Наталья в институт поступила, в педагогический, на русский язык и литературу, год там проучилась, родила, перешла на заочный. Она, конечно, приехала в Москву со всеми документами, хотела оформиться в институте… Именно с приездом Натальи Татьяна вроде ожила. Наталья первая задала ей разные вопросы, которые никто ей никогда не задавал. Она спросила, любит ли Татьяна мужа? Спросила, что будет с ними дальше, потом? Татьяна была старшей, старший обязан отвечать.

И она обстоятельно, все продумав, отвечала. Что про любовь говорить, если второго уже носит? Наталья засмеялась. Если не будет войны, то все будет с ними хорошо. Жизнь ведь постоянно улучшается. Татьяна понимала, что ответы ее глупые, но других она тогда не знала. А Наталья металась. У нее ничего не вышло в Москве с институтом. Группа, в которую она попала, с отвращением ее отторгла. За то, что та примитивно любила Есенина и музыку Пахмутовой, душилась «Красной Москвой» и произносила фрикативное «г». Это на русском-то факультете!

– Наплявать! - сказала Наталья, уходя из института.

Как она металась! А у Татьяны был маленький, дел по горло…

Послушает по телефону Натальины крики, сразу не сообразит, что сказать, а все потом думает, думает…

– Тань, скажи, Тань! Я ночь не спала… Валька в командировке, луна в окно жарит, я аж взмокла… В конце концов, мы же бабы? Бабы! Наше дело хозяйское? Хозяйское! Мне Валька говорит: «Я тебя люблю не за образование, а за его отсутствие». Тань!

И тут вот умер сосед и пришлось сидеть в чужой квартире целую ночь, смотреть на мятущуюся в горе женщину.

Как говорится, все в масть. Все Натальины вопросы вылезли, и ее, Татьянины, глупые ответы тоже. «Что-то не так, - застучало в висках. - Что-то не так».